Проклятый гололед! Сын почтенного Жана д'Обинье сам не заметил, как нога поехала вперед, о чем ее совсем не просили, и чудом удержал вертикальное положение. Не хватало еще усесться на шпагат подобно бродячему артисту, из тех, которые не знают другого дома кроме своей кибитки и колесят по всей Европе словно перекати-поле. Нет, штаны Агриппы не выдержали бы такого испытания, а они совсем новые. Да и не только штаны, пожалуй. И это несмотря на молодую гибкость всего его тела. Э-э-э, вообще-то, чертовски больно. Кроме того, в руках он нес перетянутый крестом на четыре части небольшой сверток, явно не расчитанный на то, чтобы на него шмякнулись.

Накануне слегка потеплело, а ночью стужа вернулась и вот, извольте. Париж целый день, начиная с самого утра, напоминал большое стадо телят, которых выпустили на замерзшую реку. Мальчишки катались по улицам, визжа от восторга, хохоча и теряя шапки, толстые матроны шли в развалку, как солидные утки, хотя им-то вряд ли грозил серьезный ушиб с такими-то формами. Старики и старухи не казали носу из дома, понимая, что сломанная нога уложит их в постель, с которой они уже никогда не встанут. У коней, ослов и мулов разъезжались копыта даже там, где в жизни не было мостовой. Некоторые улицы засыпали песком. Но это в тех случаях, когда у кого-то из жителей он имелся. Да и не напасешься в достаточных количествах, чай не лето. Мимо иных домов, у хозяев которых в карманах было пусто, можно было пройти, лишь держась за стену. Редкие белые мухи, лениво летевшие с неба, исправить дело не могли.

В общем, дорога, которая должна была занять каких-то десять минут, заняла вдвое больше. Зато он добрался до цели без потерь. Здесь, на улице Пажевен, его ждало лучшее из вознаграждений, какое только можно себе представить. На углу стоял небольшой домик, много повидавший. Штукатурка кое-где облупилась, стыдливо обнажая трещины кладки, даже на выкрашенном фасаде. Черепица, скрытая сейчас под наледью, тоже была свидетелем не одного десятка студеных зим и только местами ее обновили, кажется, не так давно. Молодой человек поднял глаза. Из занавешенного окна узкого дома на углу, на втором этаже, пробивался неяркий свет, как от поставленной на подоконник свечи. Знак, который испокон веков заставляет биться чаще сердце того, кому предназначается. С таким огнём съемный этаж в потрепанном жизнью домике становится ценнее самого роскошного особняка.

Засмотревшись, Агриппа все-таки опять потерял равновесие, буквально на последнем шаге. Благослови Господь тех, кто придумал дверные кольца. За них весьма удобно хвататься. И удача, что в отличие от дверей на богатых улицах, оно предназначено было для пешего, а не находилось черт знает как высоко.

Соратник Беарнца, взявшись за обледеневшее медное кольцо, стукнул в дверь с плотно закрытым окошечком в ней - два раза подряд, а третий чуть погодя. С улыбкой потер локоть, которым успел-таки ощутимо приложиться даже через теплый рукав. Прислушался, как делал всякий раз, чтобы уловить звук лёгких шагов, прежде чем его шею обовьют тонкие девичьи руки и тёплые губы коснутся губ.

Они не виделись несколько недель. Еще в конце августа значительная часть двора покинула Париж. Флорентийка, эта Мадам Змея, проявила недюжинные материнские чувства. Едва ее любимый сын прислал вести, что намерен завершать свое путешествие по Италии, то бишь спустил все мыслимые и немыслимые средства, опустошил все лавки и насытился всеми куртизанками, она за каких-то несколько дней собралась в путь. Она полетела ему навстречу, на границу, со скоростью орлицы, а отнюдь не старой и больной женщины, какой она так любила себя выставлять. И все бы прекрасно, при дворе стало легче дышать. Вот только помимо младшего сына Екатерина прихватила с собой еще и зятя. Желания Беарнца, естественно, никто не спрашивал. Оба доставляли столько беспокойства, что она предпочла держать их в поле зрения. Королева Наваррская расцвела как роза. Ну еще бы, она на долгий срок осталась полноправной хозяйкой, единственной представительницей августейшего семейства и творила, что ей заблагорассудится. Маргарита намеревалась присоединиться к торжествам уже в Реймсе, ближе к коронации, и предпочитала развлекаться в Париже, чем трястись по жутким зимним дорогам и испытывать путевые тяготы.

Так Агриппа превратился в особый подвид: человека кочевого. Он уже несколько месяцев чувствовал себя примерно как на Прокрустовом ложе. Бросить своего короля на растерзание старой ведьме не позволит совесть, а в Париже осталась большая часть его души. Вот он и вызывался нарочным при любой возможности. Благо, Генрих понимал его и позволял задерживаться на несколько дней. Двор быстро двигался к югу, дорога занимала все больше и больше времени, пока не осели в Лионе. Но разве это остановит? Обинье был совсем молод и привычен долго находиться в седле. В его жилистом, крепком, но гибком теле хватало сил, чтобы преодолевать большие расстояния, а статус королевского гонца позволял менять коней на станциях. Свежая лошадь несёт быстро. Он отдыхал ровно столько, сколько было необходимо. Удача ему сопутствовала. Зато тем сладостней бывали встречи.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-09-08 10:01:28)

Про ужин можно было и не рассказывать. Стоило двери открыться, впуская морозный воздух, как вместе с облаком пара вошедшего сразу окутывали такие ароматы, что соблазнился бы даже магометанский дервиш. А они, как говорят, питаются одной лишь молитвой. Протоплено было славно, как возможно лишь в совсем небольшом домишке. Кто считает, что жар - прерогатива ада, тот просто не бывал зимой в Лувре. Через большие залы невозможно пройти, чтобы не заледенели пальцы, а в коридорах и галереях ветер завывает, будто на пустыре. Нет. В раю точно тепло, как здесь сейчас. Снова скрипнул тяжелый засов - надёжная защита от нежданных гостей. Окончательно огородил гнездышко от внешнего мира. Все, кто должен был, уже дома.

- Я холодный, радость моя, зазябнешь, - смеялся молодой человек и снежинки у него на губах, на ресницах и тонких усиках превращались в мелкие капли воды от дыхания и теплой кожи его милой.

Сверток отлетел в сторону, на сундук, там все равно нечему было биться. Туда же спланировали перчатки и шляпа. Обхватив девичий стан, Агриппа легко приподнял ее, закружил. Раз обернулся, другой, третий и только тогда опустил на присыпанный по старому обычаю сушеными травами пол полутемной прихожей. Маленькой, как и всё в доме - дай Бог семь мужских шагов от двери до первой ступени скрипучей, но крепкой деревянной лестницы.

- Состряпала ужин? Моя хозяюшка! Я сейчас съел бы целого быка, - признался он между поцелуями, - но с охотой заменю его рыбой, приготовленной твоими ручками. Пахнет божественно.

Он распутал завязки плаща, повесил его на вбитый стену гвоздь.

- Ты благополучно дошла? Не приземлилась нигде заранее, цела? Я-то, честно сказать, пару раз попытался выразить парижским улицам мое почтение земным поклоном, едва удержался. Чертовы сапоги! Они, оказывается, скользкие, как душонка недобросовестного адвоката. Хоть войлок к каблукам прибивай.

Означенные кожаные мерзавцы, подошвы которых очистили о декроттуар еще за дверью, отправились в угол.

- Чуть не забыл, - соратник Беарнца поднял скучающий сверток, - ты хоть и не велела сегодня ничего нести, а все-таки это тоже пригодится.

Внутри свертка таились несколько головок сыра разной зрелости, каждая размером с детский кулак, пара как следует завернутых больших кусков яблочного пирога и целый кулек засахаренных вишен, таких схожих цветом и сладостью с румяными губами Изабель.

- А у меня голова закружилась уже давно, - Обинье коснулся губами тонкой, теплой ключицы и почувствовал щекочущие пушистые завитки волос на девичьей шее.

Ступени проскрипели, как старуха, которая требует к себе уважения. Да, в те дни, когда сюда наведывалась парочка, лестнице приходилось хорошенько потрудиться и выдержать две пары крепких молодых ног, которые с удовольствием, не стесняясь и без всякого почтения топотали вверх и вниз, когда этим двоим приходило в голову прогуляться по садику, который был разбит у вдовы за домом, или выскочить в ближайший трактир или бакалейную лавку за чем-то вкусным.

- В Авиньоне? - пальцы привычным движением взялись за пряжку перевязи и расстегнули ее. Это была самая простая поясная портупея из грубой потертой кожи и она не имела ничего общего с произведениями искусства, которые носили придворные щеголи. Агриппа считал, что вместо того, чтобы покрывать вышивкой и камнями перевязь, следует лучше покрыть славой оружие, которое к ней крепится. У франтов же эти два пункта неизменно находились в обратной зависимости. Чем больше блеска у перевязи и эфеса, тем скромнее история у клинка.

- А в Авиньоне дожди и ветра. Это красивый город, даже зимой. Величественный. Если, конечно, не думать, как его побыстрее покинуть.

Перевязь вместе со шпагой бережно переместилась на скамью, стоявшую у стены. Туда же легла и дага, которую наперсник Беарнца носил у пояса на цепочке, как и многие в то беспокойное время. С правой стороны, чтобы удобно было в любой момент выхватить левой рукой. Все должно происходить быстро. Если не достать вовремя, она может уже и не понадобиться. Здесь, в пределах комнаты, все дышало уютом и покоем и только металл напоминал, что за стенами находится отнюдь не дружелюбный мир. Он развернулся к дочери барона Пардайана. Под ее  щебетание обнял сзади за хрупкие плечи. Зарылся лицом в душистую макушку.

- Подумать только, две недели назад я смотрел на залитое дождём окно и считал часы до того момента, когда снова проеду через городские ворота, только уже в другом направлении. И дорога показалась вдвое короче, чем путь туда. Впрочем, так оно и есть, когда тебя не задерживает бесконечный кортеж.

Дорога была по-настоящему сложной, какой только бывает зимой. Это было понятно по обветренному лицу молодого человека, по чуть заострившимся скулам. Однако карие глаза на этом обветренном лице светились радостью достигнутой цели. Если знать, что тебя ждут, каждое лье за плечами становится радостным, не в тягость.

- А с такой королевской встречей я готов легко проделать еще столько же, - он еще раз втянул ноздрями воздух. Любой кот тронулся бы умом, так пахла свежая жареная рыба.

Первый кусок, что оказался у него на двузубой вилке, наш недавний путешественник встретил тоже как один из этих четвероногих мурчащих хвостатых - молча, только мимика и негромкие, но выразительные подобия звуков.

Только на втором смог выразить словесно, прежде чем атаковать третий. Правда, вышло не совсем связно и довольно отрывисто, но это все, что он смог, честно пытаясь оторваться.

- Это... ооочень. Оооочень. Ты гений.

- Боюсь, мне нечем тебя позабавить, любовь моя. Авиньонская часть двора сейчас довольно унылое зрелище. Ни проблеска радости. Полагаю, что в Париже куда как веселее. Когда я уезжал, все еще были сплошь одеты в черное и фиолетовое. До сих пор. Сколько времени на момент моего отъезда прошло с того дня, когда наш будущий король получил дурные вести в Лионе? Больше месяца? Он до сих пор не выпускает из рук длинных четок с черепами, весь его камзол тоже расшит черепами из серебра и слоновой кости, черепа у него даже на подвесках*. Сразу не поймешь, при дворе ты или в склепе. Да и внешне он больше напоминает призрак, чем человека, которому удалось сменить Польшу на Францию. Его постоянные спутники это капуцины из местного монастыря. Мне жаль госпожу Клевскую. Ее жаль любому, у кого есть душа, как жаль любое молодое и красивое существо. Жаль мне и давно превратившееся в осколки и пыль сердце Конде, - переносицу Агриппы рассекла морщина, - Это человек, с которым я провел бок о бок много лет и в котором я нашел почти брата. Ты это знаешь, Белль. Пусть Господь примет душу несчастной и покроет своими милостями. Хотя с тобой я буду честен. Такой откровенный, показной траур будущего монарха по чужой супруге меня обескураживает и не укладывается в моей старомодной гугенотской голове. Да, между прочим. Его Величество успел устроить шествие в местный монастырь, босиком и во власяницах. В декабре. Под мокрым снегом. И в Авиньоне постоянные ветра, я тебе уже говорил. Таково расположение города.

Кусок свежего хлеба нырнул в соус.

- Так вот, увы, для кого-то все закончилось плачевно. Кардинал Лотарингский переусердствовал и теперь серьезно болен. Лекари определяют воспаление легких. Ты понимаешь, что это означает в его возрасте. Его племянника, я думаю, уже нет в Париже, он на пути в Авиньон. Не желаю послужить вороном, но будем смотреть правде в лицо. У семейства скоро официально будет новый глава. Теперь же представь, как я чувствовал себя, покидая город. Да мне казалось, что подо мной Пегас, черт возьми! Как я мог добраться, когда позади остался этот унылый Авиньон, а впереди - встреча с тобой? Я добрался просто великолепно. И останусь до Рождества. Эти несколько дней я никуда не уеду.

Заключением к рассказу послужило лучшее доказательство. Искренний взгляд человека, которому удалось чудом вырваться из чистилища и прижать к сердцу свою Беатриче. Живую, из плоти и крови. И не важно, что кальвинисты в чистилище не верят.

С кем-то другим Обинье говорил бы в выражениях куда более резких, хлестких и ядовитых. Они и сейчас зудели на кончике его языка. Но вместо того, чтобы употребить их, он, как обычно, заменял словесный уксус словесным сливочным маслом. Он любил сидевшую перед ним молодую женщину. Он не намеревался ранить ее неуважением к ее вере, насмешкой, цинизмом. Она верила: искренне, глубоко, как может верить чистая, незапятнанная душа, выросшая вдалеке от городской грязи.

К дьяволу насквозь папистский Авиньон с его огромным и роскошным (как и все у католиков), но мрачным как могила дворцом. К дьяволу этого старого паука-кардинала. Убийца в сутане. Страшно, должно быть, умирать в окружении целой армии теней? Тех, кто по твоему приказу украсил собой стены Амбуазского замка и кто был казнен позднее? Полторы тысячи отважных безумцев, в том числе отец, Жан д'Обинье, слава Богу, избежавший страшной участи. Люди, которые хотели лишь одного - чтобы их король не говорил устами Гизов, а думал собственной головой. И поплатились за это. Казни Агриппа видел своими глазами, проходя мимо с отцом. Несчастный Ла Реноди был четвертован за свое неравнодушие к судьбе страны, а тот, кто добился именно такой казни, скончается мирно, в роскошной постели на шёлковых подушках, в присутствии скорбящего племянника, который в свои годы уже успел его многократно превзойти. Боже, иногда промысел Твой трудно объяснить. Остаётся расчитывать на справедливость там, за пределами этого мира.

Эти мысли заняли у молодого человека не больше нескольких секунд. Промелькнули мрачной птицей и исчезли где-то вдалеке. К дьяволу все.

- Вишни из Авиньона, моя радость. Они и правда отменные, потому и привёз. А вот из Лиона... Иди сюда. У меня для тебя еще кое-что есть.

Со вкуснейшей щукой было покончено и соскучившийся Обинье протянул руку, приглашая возлюбленную к себе на колени, чтобы угоститься фруктами и вином вместе. Второй рукой лукаво указал на пазуху, где прятался подарок. Он старался всякий раз, как они виделись, привезти гостинец. Шнуровка дублета уже была растянута, осталось навести в ней еще немного беспорядка, чтобы достать сюрприз. Сегодня это были две ленты. Всего лишь ленты, но какие. По плотному лионскому шелку, по всей длине, рассыпались вышитые гладью причудливые цветы. Плод долгого и кропотливого труда мастериц, причем изнанка была такой же аккуратной и яркой, как лицевая сторона. Нежные краски приковывали взгляд. Мятный, рассветно-розовый, лавандовый и прозрачно-голубой, как озерная вода. По всей длине поблескивала серебряная нить. Такие можно вплетать в косы, повязывать на рукава, делать из них банты, использовать как кушак или подвязывать такой соблазнительный элемент женского туалета как чулки. То, что вызывает у любого мужчины легкое - или тяжёлое - помутнение. Ленты были свёрнуты двумя небольшими улитками со свободным хвостом у каждой и ждали, пока чьи-то ловкие пальчики их раздобудут**.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-09-09 16:55:58)

- Женщины Наварры могут себе позволить не оглядываться на  Париж. Они продолжат носить черный с присущим им достоинством, - возразил Агриппа, тщательно отирая руки полотенцем и отправляя в рот виноградину, - не их вина, что госпожа Валентинуа, эта Диана-охотница за властью, в свое время решила вспомнить ранний Рим и надеть по своему сенешалю темный траур. Ей не припишешь добродетель, но во вкусе не отказать. Черный прекрасен. Он величествен и глубок, как сама бесконечность. Кто назовет его цветом скорби, пусть попробует посмотреть на звёздное небо и признает, что заблуждался. Оно дышит жизнью и полно тайны. Согласись, душа моя, звезды видны лучше всего в самый темный час.

Современные придворные парижские моды вне траура зачастую вызывали у Обинье смесь растерянности, ужаса и гомерического хохота*. Как человек, с головы до пят одетый как порождение кенара, малиновки, павлина и зимородка, может кривить губы при виде, по их выражению, "вороньего оперенья"?

Философские рассуждения Изабель о крестном ходе молодой кальвинист воспринял со смехом.

- Благословенны будь славные земли Бигорра. Там люди еще умеют посмеяться над суевериями, хоть и находятся так близко к Кастилии и двору Филиппа.

Д'Обинье опасался обронить неосторожное слово, но убедился, что может говорить свободнее.

- Моя вера свободна от такой нелепицы, как ходьба босиком по снегу и нанесение себе разных увечий. Чего только не придумают люди за множество веков. Да еще осмеливаются утверждать, что это угодно Господу. Ну не дерзость ли? Нет, я предпочитаю не плод человеческого фанатизма, а Священное Писание.

Перспектива совместного возвращения заставила смуглое лицо молодого человека осветиться и даже вызвала лёгкую краску на щеках при мысли о маленьких дорожных приключениях, которые они смогут себе позволить. Господи, да разве это сравнится с изматывающей одинокой скачкой по пустынной дороге? Он приложил руку к сердцу, тряхнул кудрявой головой и с театральной точностью и пафосом изобразил героя какой-нибудь пьесы о пылком рыцаре-воздыхателе. В его исполнении это выглядело очень забавно, чего он и добивался.

- Вы не пожалеете, сударыня, что взяли меня сопровождать ваш кортеж. Смиренный сопровождающий будет защищать вас до последней капли крови! Ни один разбойник не приблизится к вам ближе чем на десять лье. Или на двадцать. Я буду охранять вашу комнату и никто в неё не проникнет... Кроме меня самого, - невинно закончил наш молодой кальвинист.

Он замер, наслаждаясь моментом, пока лёгкие пальцы порхали по его телу в поисках подарка и слегка напрягся, когда ленты наконец оказались найдены. Понравятся ли? Угадал ли? Черт, намного проще перевести текст с древнееврейского, чем подобрать женскую вещицу. Сюрприз, вроде, оказался по душе и молодой человек потаенно вздохнул с облегчением. Стянул дублет, ибо уже успел согреться после улицы, и залюбовался этой непосредственной, почти детской радостью от гостинца. Пошлые, избитые слова комплиментов здесь были ни к чему и Агриппа не стал их изобретать.

- Ты прекрасна и такая уютная сейчас, мой маленький здравомыслящий философ! Тебе к лицу, - просто, но от души ответил он на вопрос, который наверняка и Ева задавала Адаму.

- Да, о Писании... Знаешь, что говорит апостол Иоанн? Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Так что да, я предпочитаю следовать Писанию.

Он свободной рукой долил еще гипокраса в их бокалы, а потом горячо ответил на поцелуй.

- Апельсинку? - к губам Изабо подплыла сочная апельсиновая долька-полумесяц.

Какая разница, что апостол имел ввиду агапэ, а не эрос. У любой любви, если она затрагивает душу, один источник.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-09-12 11:40:42)

Перспектива справедливого баронского негодования из-за близости без венца обоим казалась больше приятной мечтой, нежели вызывала опасения. До этого еще нужно было дожить.

В те времена о совместном будущем редко говорили с радостным сердцебиением. Куда чаще такие беседы сопровождали спокойные и хладнокровные доводы рассудка перед заключением славной сделки. Бывали, впрочем, и исключения, когда желающих связать свои судьбы связало чувство. Такие исключения бесконечно любимы писателями за преграды, которые приходится преодолевать жертвам жестокого крылатого божка с колчаном.

Не избежали преград и те двое, что сейчас скрылись в домишке на улице Пажевен. Причем их преграды, сложенные вместе, могли образовать стену куда толще, чем порядком обветшавшие к тому времени стены Парижа. Были основные, одна другой весомее, и их скреплял между собою раствор дополнительных обстоятельств.

Для начала спутник Беарнца чувствовал себя не более оседлым, чем перелётная птица. Только птица точно знает, когда снимется с места и когда вернётся назад. Агриппа же не ведал, где он окажется через полгода: в Париже, Наварре или еще черт знает где. Все его мысли, устремления и действия сейчас были устремлены к тому, чтобы его король обрёл независимость, а для начала - вырвался из своего плена и покинул Лютецию. Лишь тогда сам Обинье мог рассчитывать на определенность. Чтобы мечтать о доме с садом, где растут груши, нужно, самое меньшее, понимать, где этот дом покупать. И... на что покупать. Это тоже проблема, притом очень серьезная. Наследство наш молодой кальвинист получил довольно скромное, учитывая солидную вдовью долю мачехи. Основным вкладом отца в его будущность было великолепное, без ложной скромности, образование. А Париж дьявольски дорогой город, во всяком случае, для человека придворного. Непомерно дорогой. Траты были колоссальными, особенно для тех, кто не привык к аппетитам столицы. И жалование... Оно, конечно было, однако положение при короле-заложнике в этом смысле не внушало никаких иллюзий. Оставалось одно. Откладывать средства и трудиться, не покладая рук и ног, рискуя головой, чтобы Наварра обрела государя. Молодого, способного, деятельного. Этим Агриппа и занимался все последние месяцы и днями и ночами, с усердием, объединявшим в себе искренность настоящего друга, инстинкт выживания и надежду на будущее. А пока оставалось тешиться подобного рода болтовней.

- Вожжи? Вожжами мне еще пока не доставалось, - заметил Агриппа с видом агнца. Такого курчавого ягнёнка, с невинными глазами и завитками чёрной шерсти на макушке.

- Розгами бывало, у меня были весьма суровые учителя, которые науку вбивали накрепко. Палкой и кулаками случалось, как между мальчишками обычно водится, да и не в мальчишестве, признаюсь, тоже. Железо тоже попробовал шкурой.

О последнем факте молчаливо свидетельствовали многочисленные отметины на его теле, которые он уже успел заработать, несмотря на молодые годы.

- А вот вожжи это что-то новенькое, - он тоже отправил в рот апельсиновую дольку, - Да к тому же я подозреваю, что замах у господина барона что надо и вдобавок рука у него весьма тяжёлая. Испанцы прочувствовали это на себе. Шкура у меня хоть и толстая, но я все-таки предпочитаю, когда придёт время, снести дамбу скромности, дабы воды красноречия попытались залить пламень отцовского гнева и нам обоим не получить вожжами по хребтине да пониже спины, - Обинье не сдержал улыбки, - Ну, или по крайней мере получить только мне одному за двоих за теологическую вольность. Наказание принять готов, но уж больно хорошо толкование. И разве тебе оно не по душе?

Да, вопрос веры был одним из означенных валунов-препятствий, притом из самых крупных. Но с каждой фразой молодой человек все меньше думал о будущем. Он ощущал на своих коленях приятную тяжесть, вкус горячих губ на своих губах, видел влажный блеск цикориевых глаз, тени от ресниц, что дрожали на нежных щеках. Ощущал прикосновение округлой груди через ткань рубахи, глухой, мерный стук ее сердца и чувствовал, что его начинает бросать в жар. Изабель верно поступила, когда изначально села не рядом, а в небольшом отдалении. Иначе вовремя воздать должное великолепному ужину оказалось бы абсолютно невозможно, даже несмотря на истинно волчий аппетит, свойственный здоровой молодости. Иной голод одержал бы верх. Целый месяц. Они изголодались друг по другу, будто не виделись год. Целый месяц он не держал в объятиях это гибкое, душистое тело. Сейчас ему казался невероятным такой срок, как какому-нибудь, прости Господи, католическому монаху, которому мерещится смутным туманом его прошлая жизнь. Взгляни на него в эту минуту с упреком сам Женевский Папа, с его строгими, аскетичными чертами, он не возымел бы ровно никакого действия.

Он зарылся лицом в низкий вырез батистовой камизы. От бархатистой горячей кожи сейчас слегка тянуло травами, но они не перебивали знакомого запаха, присущего только ей одной. Прохладный и одновременно теплый, как лионский шелк и свежее молоко.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-09-18 17:12:04)

В колеблющемся, зыбком свете женское плечо напоминало луну, которая только что вышла из-за туманного горизонта. Спутник Беарнца провел ладонью по округлости этого плеча, приник к нему губами. Эта тёплая и бархатистая белизна была тем же, чем является единственная капля воды для усталого путника в жаркий день. Ее так ничтожно мало. Она смачивает сухие, покрытые пылью губы, она слаще мёда, эта первая капля. Она манит, обещает скорое утоление жажды, но прежде многократно усиливает ее. И тогда ты жадно припадаешь к источнику, желая еще и еще.

- Не будем гасить, - шепнул он согласно. Второе плечо забелело, как снежная горная вершина, а пальцы молодого человека спустились к завязкам на гибкой девичьей талии, - не будем. Ты - услада для глаз.

Постель из соснового дерева с самым простым тюфяком, льняные простыни, не имеющие ничего общего с изыском, подушки, которые могли быть куда мягче; как мы уже говорили, в доме вся обстановка отличалась предельной простотой. Но разве нужно больше тем, кто любит?

Пара масляных светильников, дополнительных борцов с темнотой, тихо потрескивала, осыпая лишнюю сажу на подставленные под них медные тарелки.

Продолжали гореть поленья, которые не так давно добавили в камин. Заставляли метаться по беленым каменным стенам тени, бросали блики и отсветы на небрежно брошенную на полу одежду, на пылающие молодые лица, на обнажённые гибкие тела. Поленья скрипели, лопотали о чем-то своём. Рассказывали истории старого леса. О жестоких разбойниках - лесной вольнице, - о суровых зимах, благодатных вёснах, летнем зное и печальных осенних дождях. О шуме корабельных сосен, которые уплывают в далекий океан к неведомым странам, и о собственном будущем возрождении, когда из золы и праха они вновь зазеленеют и поднимутся высоко, поднимут свои ветви к небу и животворному солнцу.

Мы редко видим сейчас звёздное небо во всей его красе. Во всяком случае, городские жители лишены такого удовольствия из-за обилия света. Прежде было не так. Город, даже самый крупный, погружался почти в полную тьму сразу же после того, как уходило на покой солнце. Любому горожанину стоило только поднять голову, чтобы наблюдать такое величие и такую бесконечность, перед которыми человек не более чем жалкая песчинка. Впрочем, обычно человек пренебрегает доступными ему дарами, которые становятся привычными. Такова уж его природа. Роскошный плащ какого-нибудь проезжающего мимо вельможи вызывал куда больше интереса и приковывал больше взглядов, сладостно будоража мечты о земном благополучии. Небо оставалось уделом поэтов, астрологов и влюблённых. Одни воспевали его, другие пытались обнажить его тайны, без зазрения совести сдирали покровы и силой подчиняли себе, причем самонадеянно и наивно полагали, что преуспели, а третьи во все времена склонны мечтательно созерцать.

Однако есть минуты, в которые последние ничуть не интересуются звёздами, даже в самые ясные ночи, и это простительно. Иные миры открываются перед ними и иные вздохи срываются с их губ, не те, что свойственны мечтателям. Тогда вселенная бывает сосредоточена в одном единственном земном существе.

Выдохшийся, но счастливый, с бисеринками пота на лбу и спине,  сентонжец откинулся на подушки, одной рукой продолжая обнимать прильнувшую к нему дочь старика-Пардайана, провёл ладонью по горячему, влажному шёлковому бедру. Запечатлел поцелуй на пшеничном виске и прошептал в маленькое розовое ухо несколько нежных слов.

Какая-то чересчур любопытная звезда заглянула в щель между занавесками, смешала свой чистый, голубоватый льдистый свет с багряными отблесками от неостывших еще угольев. Скользнула лучом по нежной щеке Изабель, по скуле, по тонкой шее, позвоночнику, похожему на нить крупного жемчуга, которую протянули по спине вплоть до тех округлостей, которые греки и римляне сравнивали с персиком.

Так текли минуты, дыхание возвращалось, по телу разливалась истома, а мысли очень медленно, очень постепенно, но снова заполняли блаженную, почти звенящую пустоту, которая всегда отличает первое время после любовной схватки.

- Хвоей пахнет, - с удовольствием пробормотал молодой человек, лениво и разнеженно, - А ты знаешь, сердце мое, что в Германии на Рождество ель приносят в дом и украшают? Дерево, целиком. Люди говорят, что Лютер за какой-то срочной надобностью однажды шёл по зимнему лесу в канун праздника. Ясно было, как сегодня. Звезды светили через еловые лапы. Ему приглянулась такая картина. Он принёс небольшое деревце в дом. Прикрепил к ветвям свечи, зажег, чтобы вышло похоже на то, что он видел. С тех пор делал так каждый год.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-09-27 00:26:47)

- Еще бы мне не помнить, - молодой человек ответил на смех смехом, - еще бы не помнить. Я тогда спрашивал себя: что это за безумная девица, которая подобно горной козе носится по коридорам... - он сплел свои пальцы с тонкими белыми пальчиками и коснулся губами розового ногтя на маленьком девичьем мизинце.

- ... пытаясь догнать свое зверье путается в плащах, - поцеловал ноготь на безымянном, - потом разгуливает как ни в чем не бывало по этим же коридорам в темное время суток, - не обошел вниманием средний палец, - чтобы устроить себе прогулку по парку, - указательный, - да еще и без смущения распевает, как какая-нибудь ночная птица. Вот что я тогда подумал, - на большом пальце было чуть больше места, а кроме того поцелуй достался и округлой мягкой кисти.

Он подтрунивал, по своему обыкновению, однако тем особым замшевым тоном, каким обращаются к женщине, которая делит с тобой ложе. Не сбеги тогда Бенджамен, не столкнись они нос к носу, как знать, сколько времени они бы потеряли? Агриппа скользнул благодушным взглядом по клетке с мирно сопящим хорьком. С розовоносой шкодной колбасой на четырех пушистых лапах они давно стали добрыми приятелями. Как-никак, этот миляга и стал поводом для одного весьма памятного знакомства. Нехорошо человеку быть одному. В мире слишком много ужасного, чтобы упускать возможность согреть друг друга. Соратник Беарнца мог заявить это с полной уверенностью. Будучи солдатом, он видел вещи, после которых, ей-Богу, порой хотелось навсегда потерять зрение, чтобы больше не видеть ничего подобного. А сейчас он смотрел на мягкие черты, видел доверчивые глаза, прижимал к себе ароматное женское тело и чувствовал себя счастливым. Разве этого мало.

- Поболтаем, - отозвался он согласно, - поболтаем. Мне приятно тебя слушать, как летом ручей. Говоришь, Олентцеро-угольщик? - переспросил он с любопытством, отмечая про себя, какой же Изабо до сих пор ребенок и чувствуя тем большую потребность оберегать ее. Обычный инстинкт мужчины.

- Да, я мельком слышал про него, но я ведь рос в Сентонже... Далеко от Наварры. Может, мне подробнее рассказала бы про него мать. Даже наверняка рассказала бы. Но ей не выпало такой возможности.

Вопросы от католички о семействе Лютера пришлись молодому человеку по душе, что скрывать. Если его спрашивали, то он готов был делиться подробностями, тем более что история была занимательней иных вымышленных.

- Тебе действительно интересно? Хорошо, тогда я расскажу. У него было многочисленное семейство. В его браке не было и следа страстной искры, но было с избытком любви и даже нежности, как ни странно. Жена, знаешь, эдакая типичная немецкая фрау. Далеко не красавица, но заботливая и практичная, кстати, моложе него на шестнадцать лет. С большим характером, муж шутливо называл ее "моя цепь" и "любезный господин", хотя сам, как ты, наверное, догадываешься, был далеко не тюфяк и совсем не ангел. Она была из стайки беглых женщин, которые явились к нему прямиком из излишне строгого монастыря и жизнь которых пришлось срочно устраивать. Роман писать можно, вышло бы увлекательно. Если ты захочешь, я потом тебя позабавлю рассказами, как они друг друга выносили. Я в свое время хохотал в голос. Если бы не отличное чувство юмора, обоим солоно бы пришлось. Да, союз бывшего монаха и бывшей монахини. Шокирована, радость моя? Я понимаю. Многие тоже были шокированы. Обоим грозил костер, они это прекрасно сознавали. Но представь себе, ни у одного из их шестерых детей не было при рождении ни рогов, ни хвоста, ни копыт, как им всерьез пророчили.

Его полноватые губы чуть скривились в презрительной усмешке, выражая отношение к такому дремучему суеверному мракобесию. Как будто у двух обычных смертных из плоти и крови вместо розовых крепких крикунов и впрямь могут родиться чертенята, только потому что они изменили свой образ жизни! Несчастные, темные люди. Запуганные мрачной громадой соборов, обещаниями котлов и раскаленных сковородок. Как им живется с таким грозным Богом, находящимся так далеко в Небе? Он совсем не таков, каким должен быть - милосердный Отец, близкий и понимающий, с которым можно поговорить по душам и договориться, руководствуясь своей совестью, - а скорее нависающее и деннонощно следящее стихийное бедствие, которое готово в любой момент покарать за нарушение регламента. Не зря Людер предпочел называться Лютером, то есть "свободным"*.

- В конце концов они притерлись и хотя бывали ссоры, Лютер говорил, что не променяет свою Катарину ни на Францию, ни на Венецию. Кроме кровных детей у них было четверо приемных, у которых родители умерли от чумы. Отцом был любящим, хотя временами строгим. Много времени проводил с детьми, собирал подле себя и занимал различными историями, на которые со своим хорошо подвешенным языком был куда как горазд. Еще в их доме жило множество племянников и племянниц. Было шумно и весело. Подозреваю, той самой елке пришлось туговато, но да, это красиво. Дети, конечно, были в восторге. Как только дом не сожгли, - с улыбкой закончил д'Обинье.

Отредактировано Агриппа д'Обинье (2018-10-08 18:33:27)