ГЛАВА III
от лояльности к оппозиции:
«ЖЕМЧУЖИНА ФРАНЦИИ» МЕЖ двух ЛАГЕРЕЙ (1572-1574)
Свадьба Маргариты Французской и Генриха Наваррского не только не установила желанный мир, но даже ускорила наступление гражданского и религиозного хаоса. В пятницу 22 августа 1572 г., то есть всего через четыре дня после свадебной церемонии, в адмирала Колиньи, вернувшегося в свой особняк на улице Бетизи после игры в мяч с королем и его друзьями, стреляли из аркебузы с намерением убить, но только ранили его в локоть и в кисть руки. Это был «первый акт» Варфоломеевской бойни, если принять терминологию, часто используемую историками. Для понимания этой французской национальной трагедии, которой предстояло оставить столь глубокие и прочные следы в сознании людей, но которая все еще по большей части остается исторической загадкой, свидетельство Маргариты очень важно. В самом деле, помимо сеньора де Мерже, секретаря графа де Ларошфуко, она была единственным очевидцем, который оставил описание ночной резни в Лувре, и ее сообщение намного содержательней и полней, чем у Мерже. С другой стороны, она была единственным членом королевской семьи, составившим об этом неофициальный рассказ, написанный не «по должности», более чем через двадцать лет после драмы и исключительно для потомства. Наконец, находясь в самом сердце конфликта, Маргарита осталась — несомненно, ее положение было уникальным — целиком вне его, поскольку, как патетически объясняет она сама, «гугеноты считали меня подозрительной, потому что я была католичкой, а католики — потому что я была женой гугенота, короля Наваррского». Так что ее свидетельство, незаменимое и бесконечно ценное, следует внимательно изучить, тем более что его иногда оспаривали.
Напомним прежде всего существующие интерпретации. Первая тайна связана с покушением на Колиньи, делом рук человека, которого быстро опознали: это был Лувье де Моревер, наемный убийца, принадлежавший к клану Лотарингцев (вероятно, человек герцога д’Омаля, дяди герцога де Гиза). Кто был заказчиком? Современники, понятно, увидели здесь прежде всего новое проявление вендетты, вспыхнувшей после убийства девять лет назад герцога Франсуа де Гиза; в самом деле, семья последнего подозревала, что руку Польтро де Мере направил адмирал, и с тех пор повсюду кричала, что хочет отомстить; однако подпись казалась слишком явной, а руководители католической партии были слишком популярны, чтобы у них не нашлось многочисленных защитников. Заказчика кое-кто усматривал и в лице короля Карла, который якобы по-макиавеллиевски организовал два года назад сближение Короны с гугенотами, чтобы получить возможность поймать их в сеть во время свадьбы своей сестры с королем Наваррским и всех перебить; но привязанность короля к адмиралу была тогда настолько общеизвестна, что эту версию восприняли скептически. Под подозрение попал и герцог Анжуйский — ведь это он, приказав убить Конде при Жарнаке, начал политику устранения гугенотских вождей; но он пользовался очень хорошей репутацией у католиков и еще не стал козлом отпущения для реформатов. Наконец, именем, устраивавшим всех, было имя Екатерины Медичи, которая нашла себе врагов в обоих лагерях, с давних пор стравливая их, которая была женщиной и вдобавок итальянкой: это якобы она пожелала избавиться от человека, который начал оказывать на ее сына Карла больше влияния, чем она сама, и вел дело к неизбежной войне с Испанией.
Разгадать эту загадку пытались многие историки и далеко еще не пролили на нее полный свет72. Если мнение о предумышленном характере событий Варфоломеевской ночи давно отвергнуто и с Карла как будто сняли ответственность за первый акт, Екатерина по-прежнему остается главной обвиняемой, хотя историки расходятся во мнениях, действовала ли она, привлекая сообщников (герцога Анжуйского и Ги- зов, то есть герцога, его мать и дядю) или же используя их73. Одна лишь английская исследовательница Никола Мэри Сазерленд в недавней работе, которая очень хорошо документирована, но которую, к сожалению, французские историки в большинстве игнорируют, поставила под сомнение «дурацкий тезис о материнской ревности»74. Она настаивает, что настолько искушенная в политике женщина, как Екатерина, не могла рисковать, организуя убийство вождя партии гугенотов, поскольку это создавало опасную ситуацию, при которой упорные старания восстановить гармонию между обеими конфессиями и создать новые союзы с Англией и немецкими князьями, на что было потрачено два года, окажутся напрасными. Историк также подчеркивает, что Гизы со времен подписания Сен-Жерменского мира в большей или меньшей степени находились в немилости, и если они могли действовать сообща с герцогом Анжуйским (тогда очень близким к ним), то маловероятно, чтобы они согласовывали что бы то ни было с Екатериной. Она показывает, что Колиньи далеко не был поджигателем войны, только и мечтающим мчаться на помощь союзникам в Соединенных Провинциях, а Карл и его мать сохраняли единое мнение насчет фламандского предприятия. Наконец, Сазерленд называет имена других людей, которые могли желать смерти адмирала больше, чем французская корона, и больше выгадывали от его устранения, — например, Филипп II, видевший в нем главного врага католической религии во Франции, или герцог Альба, который опасался его появления в Нидерландах и легко мог подослать кого-нибудь, чтобы расправиться с ним в Париже.
Теперь рассмотрим текст Маргариты, для которого на этой первой стадии характерна крайняя сдержанность — королева не назначает никого виновным и довольствуется описанием паники, вызванной в протестантском лагере оплошностью наемного убийцы: «Покушение на адмирала оскорбило всех исповедующих религию [гугенотов] и повергло их в отчаяние». Однако немного дальше Маргарита возвращается к вопросу о причине покушения, упоминая два обращения к Карлу — сначала Екатерины, а потом Альбера де Гонди, графа де Реца: «Король Карл сильно заподозрил, что названный Моревер осуществил свой замысел по поручению господина де Гиза [...], и был настолько разгневан на господина де Гиза, что поклялся осуществить в отношении него правосудие. И если бы господин де Гиз не скрылся в тот же день, король приказал бы его схватить. Королева-мать никогда еще не прилагала столько стараний, чтобы убедить короля Карла, что покушение было совершено ради блага его королевства». Рец пошел еще дальше, сообщив суверену, «что покушение на адмирала не было делом одного лишь господина де Гиза» и что «в нем участвовали» мать Карла и его брат герцог Анжуйский. Надо ли из описания Екатерины, которая примиряется с покушением и пытается его оправдать, а потом из «откровений» Реца делать вывод, что Маргарита обвиняет Екатерину и герцога Анжуйского в убийстве адмирала Колиньи и проговаривается об этом обвинении лишь после того, как попыталась обойти его молчанием? Это возможно, но не факт, тем более что еще чуть дальше она назовет инициаторами трагедии тех, кто «затеял это дело», отделив их от матери. Таким образом, внимательное чтение текста показывает: если здесь и названы ииновные, то это Гизы. Что касается поведения Екатерины и Реца, оно легко объясняется в рамках «второго акта» Варфоломеевской ночи.
Этот второй акт, в котором белых пятен столько же, сколько и в пер- ном, был вызван решением устранить главных руководителей гугенотской партии, принятым Короной, вероятно, в субботу во второй половине дня. Чем было вызвано это решение? Мнения источников и историков об этом снова расходятся. Однако с тех пор, как тезис о предумышленности (сторонники которого считали ответственными за каждый акт одних и тех же лиц) был отвергнут, сложился широкий консенсус: в принятии iToro решения была виновна исключительно паника. В самом деле, покушение Моревера, как подтверждают все свидетельства, чрезвычайно усилило напряжение меж обеими партиями — с одной стороны, в Париже — с другой. Среди протестантов, которые чувствовали себя в ловушке и каждый день могли ощутить, как враждебно относятся к ним в столице, многие считали, что надо бежать, но Карл обещал им поддержку и правосудие и лично пришел к постели раненого Колиньи со всей королевской семьей. После этого Екатерину, герцога Анжуйского и Гизов могли повергнуть в панику опасения, что королевский суд вскоре уличит их и насильственно отстранит от власти — если только они были причастны к покушению. Но недавние исследования делают акцент на другой причине для страха — связанной с возбуждением, которое воцарилось в Париже. Действительно, пока королевская семья добиралась до жилища Колиньи, Екатерина могла очень ясно оценить, какая опасность нависнет над французской монархией, если Карл станет упорствовать в своих намерениях: арест вождя католиков вызвал бы восстание в столице, которая была тесно связана с Лотарингцами и фанатизм которой уже несколько месяцев подогревали приходские священники, враждебно воспринявшие новый альянс между реформатами и Короной. Королева-мать несомненно поняла: насколько бы Гизы ни были причастны к покушению, нет и речи о том, чтобы тронуть их хоть пальцем. К тому же самые мстительные из реформатов, рассчитывая на поддержку Карла, усугубили эту тревогу, как сообщает Маргарита: «Пардайан-старший и некоторые другие предводители гугенотов говорили с королевой-матерью в таких выражениях, что заставили ее подумать, не возникло ли у них дурное намерение в отношении ее самой».
Таким образом, пойти на превентивные меры — то есть устранить самую слабую в политическом и небольшую в численном отношении
сторону в конфликте, который казался неизбежным, — главных вождей Короны — вполне определенно побудил страх гражданской войны. Но кто был инициатором этого решения? Екатерина? Карл? Герцог Анжуйский? Гиз? Герцогиня Немурская? Маршал де Таванн? Канцлер Рене де Бираг? Герцог Неверский? Граф де Рец? Как очевидцы, так и историки предлагали эти имена, не имея возможности выбрать кого-то окончательно. Маргарита пишет, что «по предложению господина де Гиза и моего брата [герцога Анжуйского] [...] было принято решение пресечь их возможные действия [убить их]. Совет этот [сначала] не был одобрен королем Карлом, который весьма благоволил к господину адмиралу, господину де Ларошфуко, Телиньи, Ла Ну и иным руководителям этой религии и рассчитывал, что они послужат ему во Фландрии75. И, как я услышала от него самого, для него было слишком большой болью согласиться с этим решением. Если бы ему не внушили, что речь идет о его жизни и о его государстве, он никогда бы не принял такого совета». Эта версия при нынешнем состоянии знаний почти неоспорима. Герцог Анжуйский, как известно, в эти трагические часы не раз сам выбирался в Париж и мог «ощутить пульс» столицы даже лучше, чем Екатерина; Гиз тоже покидал Лувр. Вспомним, что они были тогда очень близки и, конечно, меньше всех поддерживали политику соглашения с гугенотами. Так что вполне правдоподобно, что их, возможно, выглядевших тогда самыми решительными, в те часы смятения умов могли поддержать и другие вожди Короны.
Из этого становится понятной логика обоих высказываний, Екатерины и Реца, которые приводит Маргарита. Поскольку непоправимое свершилось, поскольку теперь нужно было действовать быстро и поскольку, главное, нужно было добиться согласия Карла, прежде чем приступать к действиям, — главные пути напрашивались сами собой: надо было попытаться его успокоить — что делала Екатерина, заявляя, что покушение «было совершено ради блага его государства» и что поступок Гиза «простителен», поскольку тот, «не в силах добиваться справедливости [наказания за смерть отца], вынужден был прибегнуть к мести»; а так как ей не удалось его убедить, надо было идти дальше и оправдать преступление — что и сделал Гонди, напомнив о разных жестокостях адмирала и перечислив причины, которые могли побудить одних и других посягнуть на его жизнь. В довершение всего он продемонстрировал королю, что счесть виновным могут и его тоже, то есть самого Карла, и привел подавленному собеседнику перечень бедствий, которые разразятся, если тот будет упорствовать в желании наказать Ги:юв. В отчаянии Карл наконец уступил доводам графа, дал свое согласие, и «сразу же приступили к делу: цепи были натянуты, зазвонили колокола, каждый устремился в свой квартал, в соответствии с приказом, кто к адмиралу, кто к остальным гугенотам». В этом рассказе Маргарита отдает решающую роль Рецу, и это тем очевидней, что она больше не называет ни одного из членов «совета», кто принимал бы решение. Однако было бы ошибкой думать, что она возлагает на него вину, чтобы уменьшить ответственность остальных: это неправильное прочтение — граф в ее рассказе виновен не более и не менее других, его только выбрали в качестве человека, который лучше всех способен убедить короля, «так как он являлся наиболее доверенным лицом короля, пользующимся его особым благорасположением». К тому же не надо забывать, что и многие другие очевидцы называют Реца главным, кто отвечал за решение устранить гугенотскую партию76.
После этого в Лувре началась ночь ужасов, о которой Маргарита к тому моменту ничего не знала и о которой оставит рассказ столь же уникальный, сколь и захватывающий: «Что касается меня, то я пребывала в полном неведении всего. Я лишь видела, что все пришли в движение: гугеноты пребывали в отчаянии из-за покушения, а господа де Гизы перешептывались, опасаясь, что им придется отвечать за содеянное». Собираясь идти в свою опочивальню, молодая королева поклонилась матери и своей сестре Клод. «Но когда я сделала реверанс, сестра взяла меня за руку и остановила. Заливаясь слезами, она произнесла: “Ради Бога, сестра, не ходите туда”, и ее слова меня крайне испугали. Королева-мать обратила на это внимание и, подозвав мою сестру, не сдержала свой гнев, запретив ей что-либо мне говорить. Сестра ответила, что нет никакой надобности приносить меня в жертву, поскольку, без сомнения, если что-нибудь откроется, они [гугеноты] выместят на мне всю ненависть. Королева-мать тогда сказала, что Бог даст, ничего плохого не произойдет, и как бы то ни было, нужно, чтобы я отправлялась и не вызывала у них никаких подозрений, которые могут помешать делу». Уступая твердости матери, Маргарита, «оцепенев от страха и неизвестности», удалилась к себе и, встав на колени, начала молиться. «Видя это, король мой муж, который был уже в постели, попросил меня ложиться, что я и сделала. Вокруг его кровати находилось тридцать или сорок гугенотов, которых я еще плохо знала, ибо немного времени прошло с момента заключения нашего брака. Всю ночь они только и делали, что обсуждали покушение, совершенное на господина адмирала, решив, как настанет день, потребовать от короля правосудия I...]. Ночь так и прошла, и я не сомкнула глаз». Последняя часть этого рассказа в точности совпадает с рассказом Мерже, секретаря графа
Де Ларошфуко, который как раз и был одним из тех вооруженных людей, что собрались вокруг короля Наваррского: «Названный граф позвал Меня и поручил вернуться в покои короля Наваррского, чтобы сказать ему, что получил известие о том, что господа де Гиз и Невер остались
S городе и не ночуют в Лувре. Я так и поступил, найдя короля спящим вместе с королевой [...]. Король [Франции] попросил названного короля Наваррского призвать к себе по возможности как можно больше дворян, поскольку он опасался, что господа Гизы что-то затеяли; по этой причине вооруженные дворяне вернулись в гардеробную названного короля Наваррского». Нансей, капитан гвардейцев, войдя в комнату й обществе Ларошфуко, обнаружил их, подняв стенной ковер, — «одни Играли, другие беседовали»; он хотел их разогнать, «на что они ему ответили, что хотят провести остаток ночи здесь, поскольку сильно захвачены игрой»7'.
Однако наутро король Наварры покинул покои со своими дворянами, и Маргарита, измученная, наконец, заснула — чтобы через несколько минут ее разбудил «какой-то мужчина», который «стал стучать в дверь руками и ногами, выкрикивая: “Наварра! Наварра!”». Это был «дворянин по имени Леран78 [...], раненный ударом шпаги в локоть и алебардой в плечо, которого преследовали четверо вооруженных людей, вслед за ним проникнувших в мои покои. Ища спасения, он бросился на мою кровать. Чувствуя, что он схватил меня, я вырвалась и упала на пол, между кроватью и стеной, и он вслед за мной, крепко сжав меня в своих объятиях. Я никогда не знала этого человека и не понимала, явился ли он с целью причинить мне зло или же его преследователи желали ему того, а может, и мне самой. Мы оба закричали и были испуганы один больше другого. Наконец, Бог пожелал, чтобы господин де Нансей, капитан гвардейцев, подоспел к нам и, найдя меня в столь печальном положении и проникшись сочувствием, не смог таки сдержать улыбку. Довольно строго отчитав военных за оскорбительное вторжение и выпроводив их вон, он предоставил мне возможность распоряжаться жизнью этого бедного человека». Пока Маргарита оказывала ему помощь, она узнала, что король Наварры, целый и невредимый, находится в покоях короля.
Согласно свидетельству сына маршала де Таванна, лишь в результате долгого спора, который случился той же ночью между его отцом, королем, королевой-матерью, герцогом Анжуйским и Рецем, было принято решение сохранить жизнь королю Наваррскому и Конде в обмен на отречение от реформатской религии; старик Таванн приводил доводы, что в их жилах «течет кровь французского королевского дома, которую нужно беречь и почитать, что они молоды и что им можно дать слуг, 
которые подвигнут их сменить религию и взгляды», в то время как «Рец настаивал на обратном — что всех надо убить: мол, эти молодые принцы, воспитанные в [реформатской] религии, жестоко оскорбленные смертью дяди [адмирала] и друзей, отомстят; мол, людей, способных подтолкнуть их к этому, хватает, и не следует наносить удар вполсилы»79. Таванн здесь несомненно пытается заново позолотить герб отца, приписав ему красивую роль защитника принцев — тогда как заслуга их спасения, может быть, всецело принадлежит Карлу. Что касается современников, то многие думали, что король Наваррский был обязан помилованием Маргарите: «Я слышал от одной принцессы, — напишет позже Брантом (которого не было в Париже во время резни), — что она спасла ему [Генриху Наваррскому] жизнь во время Варфоломеевской ночи, ибо, несомненно, он был обречен и внесен в кровавый список, как говорили, потому что высказывалось мнение, что следует уничтожить на корню короля Наваррского, принца де Конде, адмирала и прочих знатных лиц. Однако названная королева [Наваррская] бросилась в ноги королю Карлу, прося его сохранить жизнь своему мужу и господину. Король Карл дал ей свое согласие с большим трудом, и только потому, что она была его доброй сестрой»80. Как видно, Брантом был осведомлен весьма хорошо, но сведения, которые ему дали, противоречат рассказу мемуаристки — которая, вероятно, не преминула бы напомнить, что спасла супруга, будь это правдой.
На самом деле Маргарита спасет немало жизней, но не жизнь мужа. Действительно, после трагикомического эпизода с Лераном она вышла из своих покоев в сопровождении капитана гвардейцев и направилась к королю «скорее мертвая, чем живая». По пути она увидела, как один человек «пал под ударом алебарды в трех шагах от меня. Отшатнувшись в сторону и почти без чувств, я оказалась в руках господина де Нансея, решив, что этот удар пронзит нас обоих. Немного придя в себя, я вошла в малую комнату моей сестры, где она почивала, и когда я там находилась, господин де Миоссан, первый камер-юнкер короля, моего мужа, и Арманьяк, его первый камердинер, пришли ко мне умолять спасти их жизни. Тогда я отправилась к королю и бросилась в ноги ему и королеве-матери, прося их об этой милости, каковую они в конце концов оказали».
На этом рассказ Маргариты как свидетельницы Варфоломеевской ночи заканчивается. Если она умалчивает о подробностях, которых недостает историкам, чтобы восстановить ход трагедии, — об этом можно пожалеть, но королева Наварры не претендовала на то, что пишет исторический труд. Содержит ли он не всё, что знала принцесса? Это
возможно, но не бесспорно, ведь она дала нам одно из самых полных описаний некоторых аспектов резни — конечно, тех, с которыми столкнулась лично. Что касается сказанного ею, то мы видели, что его подтверждают многие другие рассказы. Так что неминуемо надо сделать вывод, который, кстати, совпадает с выводом многих историков, что ее свидетельство — одно из самых достоверных.
ill
Рано утром те вожди гугенотской партии, которым не удалось бежать, как Сегюру-Пардайяну, Монтгомери и видаму Шартрскому, были убиты, в том числе Ларошфуко и Телиньи, один из тех, кто подписал Сен-Жерменский мир. Колиньи прикончили в постели. На этом операция, задуманная Екатериной и ее советниками как, вероятно, акция ограниченного масштаба, почти закончилась. Начался «третий акт» резни. В Париже, враждебном к протестантам, распаленном проповедями и, вероятно, увидевшем в ночных расправах образец для подражания, начались массовые убийства, которые продолжались несколько дней и которых избежали очень немногие реформаты. Даже королевская семья в ужасе заперлась в Лувре, «откуда король, безо всякого результата, отдавал прево, эшевенам и милиции приказы прекратить эту бойню»81. Но закончилась бойня лишь через несколько недель, а то и месяцев: весть о резне, молниеносно распространившись по всей Франции, вызвала сходные побоища во многих регионах82.
Этот страшный «праздник», как его назвали современники, в ближайшем будущем отнюдь не стал поводом для гордости. В то время как Испания и папа аплодировали, Корона предпринимала все усилия, чтобы убедить союзников, что не несет ответственности за тысячи убитых. Сначала она выдвинула версию ссоры Гизов и Шатийонов, потом предпочла версию гугенотского заговора. Атмосфера в Лувре была гнетущей. Карл не совсем пришел в себя после бедствия и впал в меланхолию, несмотря на рождение дочери в сентябре. Екатерина поставила под плотный контроль Конде и короля Наваррского, которые обратились в католичество соответственно 12 и 26 сентября и, находясь почти на положении пленников, были вынуждены притворяться добрыми католиками. Герцог Алансонский, не допущенный во время Варфоломеевской ночи в кабинеты, где принимали решения, был озлоблен и с трудом возобновлял переговоры о браке с Елизаветой Английской, заметно охладевшей к этой идее после недавних событий. Герцог Анжуйский без энтузиазма подумывал о выставлении своей кандидатуры в короли Польши, о чем шла речь несколько месяцев назад, но участие и резне сильно подорвало его репутацию83. Что касается Маргариты, пин оказалась в катастрофическом положении: молодая супруга глубоко
 
униженного монарха, ставшая подозрительной для всех, бессильная носредница меж двух враждебных лагерей — казалось, и на ее политической карьере, и на личном счастье поставлен крест.
Сознавала ли масштаб бедствия Екатерина? Ощутила ли она на сей раз, в какой тупик попала дочь? Замышляла ли она новую комбинацию? Во всяком случае, она предложила Маргарите одну лазейку. «Пять или шесть дней спустя те, кто затеял это деяние, поняли, что не достигли своей главной цели (а таковой были не столько гугеноты, сколько I гугенотские] принцы крови), и, поддерживая раздражение по поводу того, что король мой муж и принц де Конде (младший) были оставлены |в живых], а также понимая, что никто не может посягать на короля Наваррского, поскольку он — мой муж, они начали плести новую сеть. Королеву мою мать стали убеждать в том, что мне нужно развестись»84. Екатерина приступила к делу без обиняков: «Я узнала об этом уже во время Пасхальных праздников [...]. Она взяла с меня клятву, что я скажу правду, и потребовала ответа, исполнял ли король мой муж свой супружеский долг, и если нет, то это повод для расторжения брака. Я стала ее уверять, что не понимаю, о чем она меня спрашивает. [...] Но как бы то ни было, поскольку она выдала меня замуж, в этом положении я и хотела бы оставаться»85. Историки немало повеселились в связи с этой репликой, на их взгляд, очень наглядно показывающей лживость Маргариты. Напомним, что оснований для этого они, вероятно, не имели: принцессы находились под строгим надзором вплоть до свадьбы, и самые серьезные биографы Маргариты признают, что плотской связи с Гизом у нее не было. Так что король Наваррский был первым мужчиной (если не последним), которого она «познала», и с уверенностью судить о его мужских качествах она не могла. Если что здесь и может вызвать улыбку, то не сам ответ молодой женщины, а рефлексия мемуаристки, которая с удовольствием пересказывает эту беседу (к тому времени, когда она писала, она уже была не столь наивна) и, вероятно, вносит сюда прозрачный намек на пресловутые ароматы мужа: «Могла ли я тогда говорить правдиво, как та римлянка, на которую разгневался ее муж за то, что она его не предупредила о его дурном дыхании, и ответившая, что была уверена в том, что у всех мужчин пахнет так же, потому что, кроме него, ни с кем не была близка...»
Интересней, однако, та позиция, которую она заняла тогда и о которой напоминает здесь: она не претендовала на то, чтобы быть единственной женщиной для сына Жанны д’Альбре, но если уж их судьбы были связаны, она не собиралась его «покидать», как выразится позже. Прежде всего потому, что, даже если накануне резни она за него и не 
вступалась, то знала: если его пощадили, это имеет отношение к их браку, и чувствовала ответственность за мужа. Король Наваррский выглядел тогда немного нелепой фигурой, и она считала, что он неспособен постоять за себя в том волчьем мире, с которым она начала знакомиться; ей понадобится много времени для осознания, что на самом деле Генрих намного сильней, чем она, что его нескладность — только видимость, что позвоночник у него гибкий. Второй причиной ее отказа развестись было нежелание оставаться игрушкой в руках Екатерины. Пусть она не была влюблена в супруга, пусть казалось, что будущего у нее нет, — она умела вести свою игру. Впрочем, был ли у нее выбор? Разве мать много раз не продемонстрировала ей, что воспринимает ее только как пешку на политической шахматной доске и что ее ласки соразмерны выгодам, какие можно извлечь из дочери? Через много лет, вспоминая в разговоре с Дюплеи об этой беседе, она добавит и мятежных ноток, заметных в рассказе этого историографа: «Королева Маргарита сказала мне [...], что, после того как она отдала сердце королю Наваррскому, [...] королева Екатерина, ее мать, велела ей снова полюбить герцога де Гиза, чего та не пожелала слышать и открыто сказала, что сердце у нее не из воска»86. По всем этим причинам: верности королю Наваррскому, стремления его защитить, нежелания быть объектом манипуляций — она отвергла предложение Екатерины, хотя решение последней было мудрым. Но герои мудрыми не бывают, выгода для них не на первом месте, они доблестно приходят на помощь союзникам и, главное, никогда не возвращаются в отчий дом, покинув его... Вся культура Маргариты, вся ее личность и уже вся ее биография были несовместимы с грубой сделкой, предлагаемой матерью. Так что она сделала свободный выбор, куда более свободный, чем в день свадьбы, — остаться с королем Наваррским, и перешла Рубикон. Отныне ей придется искать политический путь, который даст возможность выполнять это очень сентиментальное, чисто моральное обязательство.
Этот путь королева найдет не сразу, и не факт, что она начала его активно искать немедленно после резни. Кстати, политическая ситуация была на редкость запутанной. Гугеноты отступили в Ла-Рошель и отказались принимать Армана де Гонто, сеньора де Бирона, которого прислал им король в качестве нового губернатора. В ответ на этот акт открытого неповиновения на город в январе 1573 г. двинулись королевские войска, командование которыми было самым разношерстным, поскольку в его состав входили герцог Анжуйский, герцог Алансонский, король Наваррский и принц де Конде-младший! Их окружало — пишет канцлер Шеверни, сопровождавший их, — «бесчисленное множество прочих принцев и сеньоров, среди которых столь быстро распространились зависть и раздор, что даже на самых узких советах не говорилось ничего такого, о чем бы сразу не узнавали враги»87. Началась осада города — тщетная и крайне неорганизованная. Однако король Наваррский и герцог Алансонский, которые довольно хорошо знали друг друга, но прежде испытывали мало взаимной симпатии, стали сближаться. Оба были очень одиноки. Никто по-настоящему не знал, как к ним относиться. У сына Екатерины, конечно, на руках не было крови, но это потому, что он не пользовался доверием матери и братьев; свадьба сына Жанны д’Альбре, его обращение в католичество, его присутствие во главе королевских войск как будто показывали, что он переменил лагерь, и гугеноты больше не могли на него рассчитывать. Это маргинальное положение обоих молодых людей побуждало того и другого по-новому присмотреться друг к другу и, главное, делало их в глазах некоторых оппозиционных политиков возможными вождями партии «третьего пути», которая начала тогда формироваться из числа тех, кто не принадлежал к непримиримым с обеих сторон88.
В самом деле, хотя резня Варфоломеевской ночи и совершила огромный перелом в истории XVI в., она вполне вписывается в историческую преемственность — противостояния монархии и знати, которое со времен Амбуазского заговора то и дело обнаруживалось до самого установления абсолютизма89. К 1572 г. знатных вельмож стал особо беспокоить отказ короля от старинных обычаев, делавших их естественными советниками монарха, и они объявили себя «недовольными», так как власть лишила их высоких государственных постов в пользу «выскочек» и «иностранцев» — Гизов, Неверов-Гонзагов, Бирагов, Гонди, Строцци... Верные подданные, чаще всего не приемлющие переворотов, они призывали все стороны к деконфессионализации притязаний и даже думали, что религиозные смуты искусственно разжигает королева-мать и ее приспешники, чтобы верней расколоть и устранить их самих. Варфоломеевская ночь усилила их опасения, и многие считали, как и Маргарита (приверженность которой к этим взглядам можно заметить), что «главной целью» вдохновителей резни было устранение вельмож и что метили «не столько в гугенотов, сколько в принцев крови». Поэтому в первые месяцы после трагедии наметилось сближение «недовольных» с двумя другими «интеллектуальными течениями», по выражению их позднейшей исследовательницы Арлетт Жуанна: «политиками» и «монархомахами», двумя группами, которые пополнялись и основном за счет образованной буржуазии и «дворянства мантии», но различались политическими идеалами90. Это сближение, в начале 1573 г. еще робкое, сыграет важнейшую роль в политических перипетиях двух последующих десятилетий.
Тем временем осада Ла-Рошели тянулась, не принося особых успехов ни той, ни другой стороне до самой весны. Возможно, к тому периоду неопределенности и бездействия и надо отнести зарождение большой дружбы между королевой Наваррской, герцогиней Неверской и графиней де Рец. Обеим последним было под тридцать, и они входили в число очень влиятельных наследниц. Старшая из трех сестер, Генриетта Клевская, была одной из самых состоятельных дам королевства и принесла в приданое супругу, Людовику Гонзага, герцогство Невер. Клод-Катрин де Клермон-Дампьер, как и ее двоюродный брат Брантом, родилась в одном из самых старинных семейств Франции91; именно с ней маленькая принцесса провела долгие месяцы в Амбуазе во время Первой религиозной войны; овдовев в то время, она в 1565 г. вышла за Альбера де Гонди, приближенного Екатерины, принеся ему в приданое баронию Рец, которая вскоре была возведена в ранг герцогства. С 1570-х гг. она считалась большой эрудиткой, которую славили все парижские поэты за живость ума и обширность познаний. Надо уточнить, что ее первый супруг, недоверчивый заика Жан д’Аннебо, в свое время обрек ее на жизнь затворницы, которую она скрашивала учеными занятиями, в частности, изучением латыни и греческого... Окруженная с недавних пор ореолом маршальского звания, какого добился ее муж, она открыла в Париже близ Лувра, в бывшем отеле Дампьер92, литературный салон — один из первых в своем роде.
Действительно, в XVI в. зародились салоны, которые по-настоящему войдут в моду только в XVII в. Их создание было обусловлено как социальным смешением, какое поощрял французский двор с конца XV в., так и стремлением к культуре, которое нарастало в хорошем обществе почти повсюду. В большинстве случаев ими руководили женщины, которые были эрудированны и которых современники почитали в качестве таковых, но которые, подобно маршальше, приобрели свою высокую культуру самоучками; салон давал им возможность продолжить образование, окружить себя учеными или остроумными людьми, позволить оценить свою особу и свои знания. Что касается тех, кто там встречался, то это были ученые или просто образованные люди, дворяне или разночинцы, те, кто бывал и при дворе, но хотел стать культурней, одновременно развлекаясь. Приблизительно как в научных академиях, создававшихся в ту же эпоху93, но в менее формальной обстановке, там внимали поэтам, читавшим новые стихи, слушали публичные лекции, 
упражнялись в различных дисциплинах, встречались с проезжими иностранцами.
Маршалыиа была не первой из тех, кто практиковал и поощрял эту форму общения: ее свекровь Мари де Пьервив, госпожа дю Перрон, в свое время тоже держала литературный салон в Лионе — итальянизированной французской столице, в ту эпоху часто опережавшей Париж в применении новинок. Однако она первой придала своим приемам тот облик, уже прециозный, который позже найдет столько подражательниц: она покровительствовала деятелям искусства и новым течениям, особенно петраркизму; она велела переписывать произведения, которые ей нравились, в «Альбом», куда попадали и ее собственные сочинения94; она принимала гостей в «прекрасном кабинете, украшенном зеленью», как сказано в одном из ее стихотворений, откуда прозвище «зеленый салон», данное ее храму; летом, в хорошую погоду, все перебирались в Нуази- ле-Руа, где у семьи Рец была резиденция. Там маршальша священнодействовала в окружении восьми подруг, составивших таким образом группу из девяти «муз» или «нимф», каждую из которых поэты славили под каким-либо именем, в основном взятым из античности. Так, хозяйка была Диктинной или Пасифаей, тогда как Генриетта Неверская — Писте- рой, а Маргарита получила имена Каллипанта и Эрия либо Эрике95. Три эти женщины, которых множество поэтов воспело в «Альбоме» под этими именами или под собственными, очевидно, были украшением салона:
Франция, Невер, Клермон — три прекрасных Богини,
Каковые имеют единое сердце и единую волю;
У Богов никогда не было столь прекрасных возлюбленных,
И рядом с их божественностью эти Боги — ничто96.
Маргарита виделась здесь с некоторыми из женщин, с которыми мы позже встретимся в ее жизни: с Мелыпиор де Ториньи, которая долгое время будет ее наперсницей, с Элен де Сюржер (ронсаровской Еленой) и Мадлен де Бурдей (сестрой Брантома), которые следующим летом примут участие в поездке в Лион, а также с Шарлоттой де Бон, баронессой де Сов, которая станет злым гением короля Наваррского и герцога Алансонского. В обществе этих и многих других знатных дам можно было встретить поэтов, художников и многочисленных кавалеров, в том числе Брантома — двоюродного брата маршалыни, Ронсара и Депорта, воспевавших ту или иную из этих дам, Дю Бартаса, Рапена, Ла Жессе, Вателя, Лаваля, Бийяра, Ла Рока... эти имена нам еще попадутся, потому что многие из этих поэтов сохранят привязанность к Маргарите, иные до конца жизни.
Там каждый и каждая развлекались, болтая и нанизывая рифмы, славя хозяйку дома, воспевая свои романы, реальные или воображаемые, искренние или салонные, единственные или многочисленные... В самом деле, с конца XV в. при французском дворе вошло в обычай, чтобы каждая женщина из хорошего рода имела по несколько воздыхателей, которые бы за ней ухаживали, на виду у мужа и с его ведома, тогда как любой уважающий себя кавалер должен был «служить» одной или нескольким «возлюбленным», на виду у супруги и с ее ведома. Это обыкновение, эффективность которого признана и цивилизующую роль которого часто хвалили97, отвечало потребности направить по безопасному руслу и сделать приемлемой для общества сексуальную энергию в среде, где мужчин было в пять-десять раз больше, чем женщин98. Под этими формальными союзами, очевидно, могли крыться отношения любого рода, от симпатии до обыкновенной половой связи, в том числе и «прикрытие» (мнимая склонность для маскировки другой, настоящей), но существовало строгое правило: ничто не должно было выходить наружу, чтобы ничья честь не была задета и сохранялся порядок. Маргариту, как и других, восхваляли почитатели, в том числе Филипп Депорт, которому, вероятно, в «зеленом салоне» и пришла мысль написать для нее «Ипполиту» — длинную поэму, в которой он воспоет «неповторимую жемчужину мира и его бессмертный цветок»99. Королева Наварры, тем не менее, судя по «Альбому» маршалыди де Рец, не ответила ни на один из этих призывов, храня в то время верность супругу, как пишет безымянный автор, славя Эрике-Каллипанту:
При ее виде чувствуют к ней любовь, но таковой не удостаиваются,
Ибо никакие факелы, кроме факелов какого-нибудь Юпитера,
Не могли бы воспламенить столь редкостную красоту.
Вот почему ее юность пропадает без любви,
И она так почитает свою Францию и Наварру,
Что без нее здесь ощущается лишь ужас пустыни100.
Однако в мае 1573 г., когда осада JTa-Рошели затянулась, польский сейм провозгласил Генриха Анжуйского королем. Крайне спешно подписали мир (Булонский эдикт), войска распустили, и принцы вернулись в Париж, где в ближайшие месяцы вся энергия двора уходила на подготовку отъезда Генриха. В августе в Париже приняли польское посольство. В рукописи «Мемуаров» на этом месте лакуна, так что послушаем Брантома: «Когда во Францию прибыли польские послы, чтобы возвестить нашему королю Генриху о его избрании на трон Польши и принести ему клятву верности и повиновения, то после того, как они 
изъявили почтение королю Карлу, и королеве-матери, и своему королю, они особо и в течение нескольких дней изъявляли его Месье [Алансо- ну], королю и королеве Наварры; в день же, когда они явились для этого к названной королеве Наваррской, она показалась им столь прекрасной, столь великолепно и богато украшенной и наряженной, отмеченной таким величием и грацией, что все обомлели от подобной красоты. И был среди них Лаский, один из главных в посольстве, каковой на моих глазах молвил, отступив назад [...]: “Нет, после такой красоты я не желаю более ничего видеть”». Но не только красотой Маргарита покорила мужей Востока. «Когда поляки...прибыли к ней, чтобы выразить свое почтение, епископ Краковский, главный и первый человек среди послов, произнес торжественную речь на латинском языке, адресованную всем присутствующим, так как был мудрым и ученым прелатом. Королева, хорошо поняв и разобрав эту речь, ответила ему настолько выразительно и с таким знанием дела, безо всякой помощи переводчика, что все пришли в большое изумление, а ее голос они [поляки] назвали голосом второй Минервы или богини красноречия»101.
В начале сентября королева-мать устроила для послов из Польши праздник в Тюильри. Маргарита в тот день появилась в одежде, которая, по словам Брантома, ей особенно шла: «На ней было платье из бледно- алого испанского бархата, в изобилии отделанное тафтой, и шапочка из такого же бархата, так украшенная перьями и драгоценными камнями, что лучше некуда. [...] Когда она явилась в Тюильри в таком наряде, я сказал г-ну де Ронсару, стоявшему подле меня: “Скажите правду, сударь, не находите ли вы, что прекрасная королева в сем облачении представляется подобием красивой утренней зари, каковая занимается перед началом дня, с ее прекрасным белым лицом, в окаймлении алого и ярко-красного? [...]” Г-н де Ронсар признал, что так оно и есть; и, использовав таковое сравнение, которое он нашел очень хорошим, он сочинил прекрасный сонет, отдав его мне»102.
Итак, снова воцарилась атмосфера забав и праздников. Д’Обинье, пытавшийся тогда сделать карьеру при дворе, задумал пьесу под названием «Цирцея», в которой главную роль должна была сыграть Маргарита, но «королева-мать не пожелала оплачивать ее постановку»103. Во время праздников приготовления к отъезду продолжали поглощать внимание Екатерины, которая должна была изыскивать деньги на поездку сына. Видя, что у Карла проявляется все больше явных признаков болезни, она также приняла меры, чтобы в случае несчастья наследником французской короны был назначен Генрих — хоть бы он и был королем Польши. Он и сам тревожился, поскольку видел, что некоторые рады
ЗЗак. 3116 
его отъезду. Поэтому он предпринял новую попытку обаять сестру: «За несколько месяцев до своего отъезда из Франции он попытался всеми путями заставить забыть меня дурные примеры его неблагодарности и возобновить наши дружеские отношения в той мере, в какой они существовали когда-то, обязывая меня дать соответствующие клятвы и обещания с именем Бога на устах». Маргарита не пишет, какой была ее реакция, но нам сообщает о ней граф де Шеверни. Действительно, как сообщает он, в начале ноября двор тронулся с места, чтобы сопроводить Генриха за французскую границу. Вскоре кортеж остановился: Карл, серьезно больной, не мог ехать дальше Витри. «Король Польши [...] продолжил путешествие и доехал до Бламона, лотарингского города, до которого его сопровождали королева, его мать, г-н Алансонский, его брат, королева Наваррская, его сестра, и г-н Лотарингский, и там они расстались; он попрощался с названной королевой-матерью, не без величайшего взаимного сожаления, и с названной королевой Наваррской, каковая в моем присутствии обещала ему сохранять к нему большие дружеские чувства, и я уверен, она так и сделает, если вскоре ее не развлечет что-либо иное»104. Шеверни был прав, и доброе согласие между братом и сестрой пока было безупречным, как показывает письмо Маргариты брату в ближайшие недели после его отъезда, где она заверяет, что желает разделить его судьбу, добрую или злую105.
Однако отъезд Генриха и обострение болезни Карла сделали более четкими контуры новой политической ситуации, начавшей складываться после осады Ла-Рошели. Вовсю шли переговоры между Людовиком Нассауским, некоторыми немецкими князьями, Конде, Алансоном, королем Наваррским и другими «недовольными», в первых рядах которых находились четыре брата Монморанси — Франсуа, герцог и маршал Франции, Анри Дамвиль, генеральный наместник Лангедока, Шарль, сеньор де Мерю, и Гильом, сеньор де Торе. Все четверо были терпимы в религиозном смысле, оскорблены участью, какая постигла их кузена Колиньи, и сильны благодаря многочисленной и могущественной родне — Буйонам, Тюреннам, Фуа-Кандалям, Ла Тремуйям, Вантадурам... За ними теснились и «представители того среднего дворянства, которое уже попытало силы в Амбуазе» и вскоре образует «партию недовольных»106. Все они опасались вступления на французский трон Генриха Анжуйского, который был слишком рьяным католиком и слишком близким другом Гизов, чтобы обеспечить такой мир, какого желали они, и все хотели как-нибудь навязать Карлу в наследники Франсуа Алансонского. Итак, месяцы перед отъездом Генриха и после его отъезда были отмечены нее более заметным брожением, выражавшимся в многочисленных тайных сборищах и в нескольких заговорах с целью вытащить молодого герцога и короля Наваррского из рук двора и поставить их во главе войск, которые велел набирать Конде и о которых он вел переговоры с Иоганном Казимиром, сыном герцога Баварского.
Маргарита отметила в своих «Мемуарах» это усиление интриг: отъезд Генриха из королевства, пишет она, так же как «болезнь короля Карла, возникшая почти в то же время, всколыхнули горячие головы обеих партий королевства, начавших строить различные планы». Она объясняет, что короля Наваррского и герцога Алансонского, которых со времен Варфоломеевской ночи тайно агитировали гугеноты, убедили «бежать в Шампань, пока король и королева моя мать возвращаются во Францию, с тем, чтобы присоединиться к ожидающим их там отрядам». По всей видимости, королеве Наварры по-прежнему никто не доверял: похоже, она ничего не знала о замыслах первой группировки «недовольных» и почти случайно услышала о заговоре — от одного из дворян, которым спасла жизнь во время Варфоломеевской ночи, г-на де Миоссана. Она выдала этот план матери и королю: «[Я] сообщила им, что собираюсь рассказать о деле особой важности, но смогу это сделать лишь после того, как они мне пообещают, что никто из названных мною персон не понесет наказания, и, принимая надлежащие меры, они [король и королева] будут действовать так, как будто им ничего не известно». Вероятно, подобное отношение было в большей мере продиктовано доверием Маргариты к ее брату Карлу, чем обещаниями, искренними или нет, которые она дала королю Польши перед отъездом. И то, что называют «Суассонским делом», провалилось: свиты принцев, более многочисленные, чем ожидалось, не позволили королю Наваррскому и герцогу Алансонскому бежать. Но игра еще не кончилась. Когда двор вернулся в Парижскую область и разместился 10 января 1574 г. в замке Сен-Жермен-ан-Лэ, интриги вновь расцвели пышным цветом. После нескольких инцидентов Франсуа де Монморанси в конце февраля покинул двор; его отъезд, отмечает историк Декрю, «стал сигналом к тому, чтобы вся Франция взялась за оружие. [...] После того как мудрые, из числа партии Политиков, были оттеснены, самые дерзкие представители партии решили приступить к делу»107.
Тогда-то, сообщает Маргарита, ее младший брат принялся активно искать ее общества и попросил ее о помощи. «В связи с тем, что детство свое он провел почти вне двора, [— уточняет она, —] до недавних пор мы мало с ним виделись и не испытывали большой родственной привязанности». Понял ли герцог, что сестра в большей или меньшей море виновна в том, что первая попытка его бегства не удалась, и хотел
на сей раз крепко привязать ее к себе? Или ему просто была нужна столь ценная союзница в подобии государственного переворота, которое он готовил? Фактически этот молодой человек только выходил на французскую политическую сцену. Более ловкий в мирных делах, чем в военных, он удачно способствовал заключению JIa-Рошельского мира и сумел возобновить переговоры о своем браке с Елизаветой. Не столь утонченный, не столь красивый, не столь образованный, как Генрих, он был либерален и честолюбив; возможно, к нему обратились за отсутствием более солидных и более блестящих кандидатур, но тем не менее в глазах тех, кто добивался мира во Франции, он, похоже, олицетворял будущее королевства. С каждым днем у него становилось все больше союзников, как и слуг; в этом отношении Маргарита была только одной из фигур в его игре, пусть и самых сильных108.
Как и все, кто собирался примкнуть к Алансону, Маргарита оказалась перед трудным выбором. Король умирал, и к будущему следовало готовиться уже сегодня. Стать сторонницей Генриха Анжуйского значило, конечно, сохранить верность законному наследнику, но это же значило оказаться в тупике — ведь от нее потребовалось бы однозначно принять сторону католиков, то есть выступить против мужа, а ради этого ей пришлось бы отказаться от всякой власти в качестве королевы Наваррской, и не факт, что Генрих остался бы ей признателен, — кто знал, не предаст ли он ее на первом же повороте, как в Монконтуре? Принять же сторону Франсуа Алансонского значило стать ценной посредницей в союзе, который как раз складывался между ним и ее супругом и должен был сохраниться, если Алансон сделался бы королем Франции. Иначе говоря, это значило вновь громко заявить о себе на политической сцене; к тому же Франсуа и Маргарита в равной мере чувствовали себя обделенными как властью, так и любовью Екатерины. Поэтому королева приняла предложение — при условии, уточнила она, «что наша дружба не нанесет вреда моим обязательствам в отношении короля Карла, моего доброго брата»; в этом уточнении следует бесспорно видеть не просто формальность, а выражение позиции в споре, который, конечно, не интересовал принцев, но волновал некоторых их союзников, — ведь монархомахи как раз заговорили о том, что в некоторых случаях цареубийство допустимо109... Маргариту во второй раз в ее жизни просили о поддержке чьего-то дела. Нет никаких сомнений, что она ввязалась в него с меньшим энтузиазмом, чем в первый раз, и что ее выбор — куда более чреватый последствиями — был продуман намного лучше. Однако королева неожиданно нашла в лице младшего брата единственного настоящего союзника — может быть, единственного настоящего друга в своей жизни, и их альянс сохранится до самой смерти Франсуа.
Среди мотивов, подвигнувших ее встать на сторону заговорщиков, есть один, который историки часто считают важнейшим и даже единственным, но который следует соотнести с другими: это связь с Жозефом де Бонифасом, сеньором де Ла Молем. Ему тогда было лет сорок, и он был одним из главных советников герцога Алансонского; это ему было поручено обсудить брак последнего с Елизаветой I — которой Ла Моль очень понравился110. Язвительный парижский магистрат Пьер де Летуаль, начавший в тот период вести дневник, оставил иронический портрет чтого великого соблазнителя, которого тогда называли «паяцем двора, весьма любимым дамами и герцогом, его господином [...], и, напротив, ненавистным королю в силу некоторых особых обстоятельств, имевших больше отношения к любви, чем к войне, поскольку сей кавалер лучше служил Венере, нежели Марсу; впрочем, он был весьма суеверен [...] и не довольствовался тем, чтобы слушать каждый день одну мессу, но выслушивал их по три и по четыре, а порой по пять-шесть [...] в убеждении, что набожно прослушанная месса искупает все грехи; вот почему покойный король, хорошо о том осведомленный, нередко, смеясь, говаривал: мол, кто желает вести учет распутствам Ла Моля, тому довольно сосчитать его мессы». Таким образом, Маргарита знала этого дворянина уже несколько лет, но, вероятно, обратила на него больше внимания, сблизившись с братом и приняв участие в делах заговорщиков.
Правду сказать, свидетельства об их связи очень малочисленны. В «Мемуарах» королева не обмолвилась о ней ни словом. В переписке Генриха III Ла Моль хоть и упоминается, но довольно туманно111. Автор «Рассуждения о Сен-Жерменском деле», воспроизведенного в «Любопытных архивах», отмечает, что его друг Аннибал де Коконнас был любовником герцогини Неверской, и добавляет, что королева-мать питала неприязнь к Ла Молю «за нечто, о чем сказать нельзя»112, — что могло быть намеком на Маргариту, но могло скрывать и другую тайну. Виконт де Тюренн, очень активный участник заговора, в столь же невнятных выражениях посетует на то, что среди всех интриг весны 1574 г. «были разнообразные романы, каковые обыкновенно и вызывают при дворе более нсего неурядиц, и мало было либо вовсе не было дел, к коим бы не были причастны женщины, а ведь последние чаще всего служат причиной бесчисленных бедствий для тех, кто их любит, и тех, кого любят они», — из чтого мало что можно понять, кроме того, что автор этих «Мемуаров» пребывал в весьма брюзгливом настроении, когда писал их113. Однако н одном из стихотворений в «Альбоме» маршалыпи де Рец, посвященном «Королеве Наваррской», есть такое восклицание: «Амур прочно завладел красотой / Царственного цветка», — это могло быть намеком, что надменная Маргарита наконец перестала «напрасно терять» свою молодость «без любви»; наконец, королева сохранит в собственном «Альбоме» стихи, обращенные к некоему возлюбленному красавцу по имени Гиацинт, которым, похоже, и был Жозеф де Бонифас114. Что касается Летуаля, он передал совершенно неправдоподобный слух: якобы Ла Моль, умирая, произнес имя королевы Наваррской. Все это несомненно подтверждает, что она его любила, но более ничего не доказывает. Во всяком случае, ясным представляется одно: если Маргарита и стала любовницей Ла Моля, это могло произойти только после Суассонского дела. Ведь если бы она уже тогда находилась в связи с советником герцога и в то же время одним из главных организаторов дела, скорей всего она сохранила бы нейтралитет и не донесла об этом замысле.