В июне 1569 года из ворот Сент-Оноре по дороге на Лион выехал молодой человек. Его путь лежал далеко на юг, в Пьемонт, в герцогство Савойское, на границу с итальянскими землями: ровно туда, откуда несколько лет спустя прибудет несчастный Коконасс, который искал в Париже счастья, а нашел смерть. Наш же герой, напротив, в свои девятнадцать лет покидал желанную для его сверстников столицу благословенного французского королевства. Он уезжал от полной довольства жизни, которую только мог вести сын знатного и обеспеченного семейства. Уезжал от всех радостей и наслаждений, которые мог дать Париж человеку его возраста и его имени. То была, безусловно, ссылка, но добровольная. Он ехал туда, где мог доказать всем, а в первую очередь себе самому, что достойно носит собственное имя. Имя это сейчас давило на плечи невыносимым грузом, поскольку юноша принадлежал к одному из самых славных семейств Франции.  Де Коссе-Бриссаков.

Что же могло произойти? Велеречивый писатель сказал бы, что внезапно крыша дома обрушилась на его семейство.

Маршала де Бриссака, одного из славнейших мужей Франции, верное сердце и крепкая рука которого послужили нескольким королям, Бог подарил двумя сыновьями.

С младшим, Шарлем, читатель уже знаком. Это именно он, пригнувшись в шее лошади, с лицом, омраченным тяжелыми думами, выезжал этим августовским утром из города в сопровождении десятка  молодых дворян, отправлявшихся с ним в этот далекий путь. На время мы расстанется с ним: за чертой ворот молодые люди пришпорили лошадей и скрылись в клубах пыли.

Старший, Тимолеон, был семейным идолом. Надеждой покойного знаменитого отца, опорой и слепой любовью матери. Воспитанный бок о бок с юным королем Карлом, товарищ его детских игр, в девятнадцать лет - главный сокольничий, в двадцать - полковник, главный королевский стольник, участник мальтийской кампании против турок и участник Жарнака, губернатор Анжера…

Весть о его гибели от гугенотской пули под Мюссиданом, в далеком Перигоре, в цветущие двадцать пять лет, уколола короля в самое сердце и всколыхнула Париж. Но для самого семейства Бриссаков оказалась истинной катастрофой.

После смерти брата Шарль в свои девятнадцать лет из барона д’Экто и второго сына одномоментно превратился в единственного и старшего, в графа де Бриссак, главного сокольничьего, (дар от короля в память о покойном), главного стольника (также по наследству). 

Месяц Шарль провел возле обезумевшей от горя матери, стараясь ее поддержать. Потом пошел к королю, своему тезке, и попросил того о милости.

- Государь. Мне трудно дается наша потеря. Вместо того, чтобы горевать здесь, я хочу принести пользу Франции. Как брат. Прошу вас вашей властью помочь мне.

Карл не поскупился. Охоту он  предпочитал исключительно псовую, так что при нем должность сокольничьего была почетной фикцией. 28 мая, спустя месяц после трагедии, юный граф де Бриссак получил патент полковника. Двенадцать старых пьемонтских знамен дали ему в командование. Личный полк, неподвластный французскому генерал-полковнику пехоты. Король не позволил ему отправиться под Ла-Рошель или сопровождать дофина Генриха под Монконтур, как он ни умолял. Тимолеон не оставил наследников. Карл из монархического расчета не пожелал, чтобы род угас.

Пять долгих лет он провел в неспокойном Пьемонте. Набирался военного опыта там и сделал всё и даже больше, чтобы эти земли, хотя и имея особый статус, остались под влиянием Франции. Однако ангел смерти в очередной раз смешал ему карты: Франция осиротела. Умер король Карл. Старая Екатерина настолько была занята тем, чтобы страна, раздираемая религиозными войнами, вся не развалилась на куски и относительно целой перешла в руки к ее любимому сыну Генриху, что шансы на влияние в Пьемонте показались ей не такой уж значимой потерей. Во всяком случае, на ее внутренних весах Савойя казалась не слишком значимым грузом.

Там, в окрестностях Турина, Шарль читал десятки тревожных писем о том, что происходит во Франции. С другой же стороны герцог Иммануил-Филиберт не внял мольбам своей супруги Маргариты, сестры Генриха Второго и родной тетки юной королевы Наваррской. Французы и испанцы были вынуждены покинуть Пьемонт - потянулись переселенцы. К этой трагедии добавились письма от матери, написанные ее быстрым, летучим, мелким почерком. Она была близка с Екатериной и знала больше других. Немедленно возвращаться. Встретить короля, который едет из северной Италии, и сопроводить его в Париж.

Спустя пять долгих лет главный сокольничий Франции вернулся на родину, чтобы приступить к своим обязанностям при дворе.

Отредактировано Тень (2023-10-29 21:36:35)

Итак, при дворе готовились к большой соколиной охоте.

- Ваше величество, - промурлыкала королева Наваррская, обращаясь к старшему брату, - разрешите мне выехать в Сен-Жермен пораньше, накануне охоты. Не хочу ехать из Парижа. Мне очень нужны эти два лишних часа, которые уйдут у вас на дорогу. Вы же знаете, - доверительно, чуть понизив голос, напомнила она, - как я люблю поспать. Сбор во дворе Лувра назначен на семь утра. Чтобы быть вовремя, подняться мне нужно в четыре, - в карих глазах дочери Медичи было настоящее отчаяние, - как раз успею и одеться и как следует припудрить синяки под глазам. От недосыпа я буду ужасно выглядеть, а вдобавок могу начать зевать. Во-первых это неприлично, - королева выпятила нижнюю губку, - а во-вторых - весь двор, глядючи на меня, начнет страдать зевотой. Это уже не охота, а муки ада. Я бы и вам посоветовала поступить так же. Вы каждый вечер трудитесь допоздна: дайте себе отдых, оставьте дела и поедемте вместе.

Последней фразу она ни в коем случае не сказала бы, не имей точных сведений, что Генрих никак не сможет покинуть Париж раньше и отклонит ее предложение.

Небрежно передернув плечами, Маргарита добавила самое главное. Как будто между делом, как ни в чем не бывало, и сопроводила самым невинным взглядом из-под длинных ресниц и самой открытой улыбкой. Знала, как умен бывший король Польский и, главное, какой недурной обладает интуицией:

- Ну или по крайней мере, если Генрих и Франсуа не понадобятся вам здесь, так пусть они меня сопроводят. Компания мужа и брата не даст мне заскучать. Вы ведь не откажете? - она коснулась рукой руки брата, - Бедный Генрих при Карле был словно в клетке. Вы это сами видели. Он истомился, измучился под строгим надзором. Покажите, что ветер сменился, что вы доверяете ему и уверяю, это пойдет всем на пользу. А за Франсуа, если он вас беспокоит, я лично присмотрю.

Подпись автора

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.

Сердце женщины - шкатулка, хранящая в себе тысячи тайн. Если же речь о королеве, то шкатулка эта обернута цепью, замкнутой на семь замков с семью разными ключами.

Королеве Наваррской шел двадцать второй год. На ее лице играли нежные краски, губы улыбались. Маленькое ушко розовело, уловив шепот, который тайком успевал адресовать ей всадник, ради этого так беззастенчиво сейчас оставивший своего патрона.

Однако если читатель, которого Бог наделил хорошей памятью, ответит на это справедливым, хотя и жестоким упреком… Если читатель вспомнит, что не прошло ещё года с того дня, как Ла Моля и Коконасса провезли в повозке через город к эшафоту, где несчастные встретили свой ужасный конец, мы сделаем лишь одно. Возьмем читателя за руку, подведем к той занавеси, которая отделяет прошлое от настоящего, и не станем упрекать вместе с ним нашу героиню. Мы лишь протянем руку, раздвинем полог и покажем ему, какой ценой была куплена сегодняшняя улыбка на устах Маргариты.

Кавалькада, действительно, представляла собой прелестную сцену. Будто сошла с длинной тканой шпалеры: одной из тех, что украшают замковые стены и стоят мастерицам нескольких лет работы.

Однако обмолвимся парой слов о том, что предшествовало этой идиллической картине.

Спроси кто-нибудь у королевы Наваррской, что помнит она из минувшей весны и минувшего лета, она ответила бы коротко и просто: их не было.

На плаху тем страшным апрелем, будь он проклят, легла не красивая голова несчастного Ла Моля, а ее собственное сердце, которое вырвали из груди и разрубили одним злосчастным ударом.

От прежней Маргариты не осталось ровно ничего, кроме родовой гордости. Дочь Медичи дала клятву не показывать своих слез никому из прямых виновников (первой из которых она почитала себя).

А главное - тех стервятников, что шептались и с жадностью пялились на черный шелк ее простых платьев, которые пришлось пошить заново, так она истаяла буквально на глазах, на неприпудренную прическу, густые тени под глазами и обмотанные вокруг запястья четки вместо золотых браслетов. Ни единое слово из этого шепота не достигало ее ушей, так ничего не слышит и не видит изваяние. Ночи были особенно ужасны: она просыпалась от собственного крика, в ледяном поту, и потом долго лежала с широко раскрытыми глазами и полураскрытыми губами, будто старалась разглядеть во мраке дорогой призрак. Утром кто-нибудь из фрейлин заставал ее дремлющей на коленях в молельне, уронившей голову на подушку для коленопреклонений, и эта подушка была влажной от ее слёз.

Прошла осень, наступила серая и студеная зима.

Никогда ещё она не была так одинока.

Достойное семейство же охотно сыпало соль на ее открытую рану. Генрих, благо, отсутствовал, будучи в Польше. Однако братец Франсуа однажды без зазрения совести подошел к ней и с самым простодушным видом представил одного из своих новых свитских. Она стерпела бы и сдержалась, хорошо понимая невиновность несчастного. Однако Алансон на свою беду с присущим ему цинизмом сопроводил короткую церемонию полуусмешкой и многозначительным взглядом, о котором тут же пожалел. Фаворит умер, да здравствует фаворит.

Маргарита уже и не помнила, что говорила тогда. С ее щек сбежала краска и всё её существо захлестнула такая холодная ярость, что сама Артемида не могла бы выпустить стрелу из колчана с такой беспощадной меткостью. Хватило одной едкой реплики, дополненной холодным взглядом. Затем королева, удостоив обоих только лишь полукивком, прошла дальше по коридору, приподняв кончиками пальцев шуршащие юбки и не оборачиваясь. Несчастного, которому пришлось испытать на себе всё действие яда на наконечнике стрелы, звали Луи де Клермон.

С тех пор всякий раз, как он попадался ей на глаза, юная наваррская государыня с раздражением отворачивалась, и тем быстрее, чем усерднее он пытался ловить ее взгляд.

Прошло несколько месяцев прежде чем сердце, несмотря на рубцы на нем, смогло ожить. Так каждый нежный взгляд и каждое слово, каждая улыбка, повторим мы, были оплачены ценой, известной ей одной да Господу Богу.

Подпись автора

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.