- Босиком, красавица моя, - подтвердил молодой мусульманин, - он сбрасывает туфли и их кладут в специально устроенную нишу. Если же на султане сапоги - чизме, то их с него снимают при входе и в мечеть он заходит в чулках, как ты на свою постель, - чувственная, полная прелести картина, которую нарисовало его воображение, вызвала на губах пашазаде улыбку. Картина, признаться, совсем не подходила для любого божьего дома.

- Естественно, я делаю то же самое. Так поступают все остальные без исключения, от первого вельможи до последнего нищего. Тебе странно это? Так же и мне странно, что у вас нет обычая разуваться. Однако тогда вам пришлось бы застелить ваши церкви коврами, как поступаем мы, чтобы не застудить твои хорошенькие ножки.

Селим позволил себе задержаться на пару шагов, будто ради фрески, а на самом деле, чтобы понаблюдать, как, ускользая, мелькает силуэт между ближайших колонн, таких колоссальных по сравнению с хрупкой фигурой. Величественный, неколебимый мраморный лес и живая, земная женщина из плоти и крови среди одинаково прекрасных мадонн и одухотворенных святых с поднятыми к небу глазами и воздетыми руками. Она не шла беззвучно. Ее быстрые шаги были слышны, в отличие от шагов ангелов. Звучали каплями дождя в засушливый летний месяц. Юбки шуршали по холодному полу церкви как листва под ветром.

Они стояли рядом, очень близко, и смотрели на творение Тициана в двадцать с лишним футов* высотой, где святая Марьям на глазах у изумленных учеников Исы, своего сына, возносится на небо в окружении ангелов. И снова сын реиса с внутренним содроганием, но все-таки не отрываясь внимал дерзости христианских художников, рука которых поднимается изображать бога. Приходилось признать, что даже сама земля восхищается их гением, ибо иначе разверзлась бы, прежде чем они посмели сделать хоть один мазок.

Они шептались, удивляя друг друга тайнами двух религий, похожих между собой как вода и пламя. Прикасались друг у другу лишь взглядами и концами пальцев, насколько позволяла суровость базилики.

Чьи-то шаги заставили пару оторваться от своей почти беззвучной беседы. Слегка скрипнула небольшая дверь, выпуская в озаряемый свечами полумрак фигуру. Звякнули ключи, извлеченные откуда-то из глубин одеяния, которыми фигура явно вознамерилась запереть дверцу. Пашазаде обернулся. Бросил взгляд на место, откуда выходил человек, затем посмотрел вверх. Извлек из памяти только что виденный облик церкви снаружи и под влиянием какой-то мысли взял свою спутницу за руку.

- Идем. Я хочу кое-что спросить у этого человека.

- Здравствуй, почтеннейший, ты ведь звонарь? - спросил молодой мусульманин, кивком приветствуя местного клирика и улыбаясь ему.

- Да, сеньор, - ответил тот, по манерам и одежде мгновенно определяя глубину поклона, который необходимо отвесить.

- Превосходно. Иди-ка сюда.

Сделав шаг к ничего еще не понимающему клирику, он привлек его к себе, положил руку на его плечи, склонился прямиком к его уху и обменялся с ним несколькими фразами так, что слышать их могли разве что статуи вокруг, да еще тот седовласый Бог с картины Тициана. Разговор оказался коротким и по удовлетворенному выражению лица было ясно, что сын Мехмета добился своего. Как, впрочем, всегда добивался за редкими исключениями. Он еще раз кивнул звонарю и снова вернулся к француженке.

- Не желает ли мона подняться на колокольню и взглянуть на город с высоты полета птицы? Одно слово и этот добрейший человек отомкнет нам дверь и проводит на самый верх. Он сказал, что колокольня по высоте вторая в городе после Марка.

Отредактировано Селим-бей (2019-10-08 15:15:11)

Три с лишним сотни ступеней. Старые стены звучно отражали от своей кирпичной шершавой поверхности шаги - твердые, явно принадлежавшие молодому мужчине, легкие женские, а также неспешные и увесистые: шаги человека, давно привычного к этому своеобразному спиральному пути. Клирик шел первым, освещая путь свечой, которую перед тем как отпереть дверь зажег заново. Сильные ноги вознесли бы пашазаде на самый верх куда быстрее, однако он замыкал небольшое шествие, дабы подхватить свою спутницу, если ее ножка, не дай Аллах, соскользнет и она оступится на узкой винтовой лестнице. Приятная обязанность, которая добавляла ему терпения.

Вскорости слегка спертый из-за замкнутого пространства воздух заметно посвежел и даже начал ощущаться ветер: кажется, оставалось подняться совсем немного. И действительно, верхний ярус не заставил себя долго ждать.  Вознаграждение за такие труды стоило того.

Молодой турок подвёл свою спутницу к кованному ограждению и чувствуя под своей рукой ее хрупкие тёплые плечи, охватил взглядом открывающийся вид. Туман над водой не был сплошным. Он не мешал смотреть, а поднимался клоками, будто кто-то вычесал огромную белую кошку и теперь ее пух остался в холодном зимнем воздухе. Сердце города освещали тысячи дрожащих огней, казалось, Венецию атаковали полчища светляков разного размера - от свечей в окнах до костров на площадях. Они не погаснут всю ночь - предпраздничные дни это время абсолютного, неудержимого расточительства, достойного древнеримских оргий. Никто сейчас не жалел дров и масла. Светящейся подвижной паутиной растянулись каналы. Каждая лодка обозначала свое присутствие факелом, но с высоты выглядела как блестящая красно-жёлтая точка и сливалась с другими. Однако ночь не бежала, а лишь отступала на сравнительно небольшое расстояние. Кварталы победнее погрузились в сон и кутались в непроглядной тьме.

- Вся Венеция. Где-то там в лагуне пришвартован и "Мираж", там, где тёмные силуэты, видишь? Среди тех кораблей, - сверху вниз шепнул пашазаде. Он взял своей рукой ладонь француженки и вытянул в том направлении, где на побережье со стороны залива мерцали костры рыбаков, ставящих на ночь свои сети, а мачты пришвартованных кораблей, владельцы которых могли себе это позволить, были украшены разноцветными фонарями.

- Гондола уже давно нанята, - спокойно ответил османец, будто сам был свидетелем договора, а не находился до сих пор на вершине кампанилы, - Я держу подле себя только людей сметливых, ловких и исполнительных. Медлительные отправляются искать себе другого господина,  который готов будет терпеть их. Признаюсь, пери, терпение не относится к числу моих добродетелей, - молодой бей не сдержал усмешки, - тех, кого я выбираю, мало. Зато меня почти всегда удовлетворяет, как исполняются мои поручения.

Ночная стужа напоминала, что о смене времени года в этих краях говорить еще рано в отличие от какой-нибудь Сицилии, а напоминание о завязаных глазах заставило Селима недовольно заворчать.

- Я всё же полагал, что это шутка.

Мысль о том, что его, привыкшего всегда держать всё в своих руках, будут вести, как беспомощного ребенка, царапала самолюбие. Он не мог представить себя нетвердо стоящим на земле, лишённым зрения, зависящим от воли женщины, даже имени которой он до сих пор не знает. Не знает, верно. Но молочно-белое облако замёрзшего дыхания срывалось с влажных невинных губ вместе со словами, голос переливался жидким серебром, рыжая прядь упруго подрагивала в такт шагам, глаза мерцали. Христианская легенда о Самсоне и Далиле содержит извечную истину: нет сети крепче, чем сеть женских волос и тетивы крепче, чем шелк длинных ресниц. Концы же их острее, чем наконечник стрелы. Ничто другое не способно так скоро сокрушить гордость.

- Но если ты всё же всерьез, так я ведь дал тебе слово. Можешь делать, как тебе угодно. Я не посетую и не попытаюсь слукавить. Однако не забудь, - дразняще заметил пашазаде, - я сын моряка и привык не теряться, когда ни зги не видно и штормит, словно море баламутят сотни шайтанов, - сильная и крепкая рука обвила стан француженки, согревая и лаская одновременно.

- Мне кажется, ты озябла, наверху было довольно ветрено. Но посмотри туда, видишь? Это мой Озгюр с фонарём в руке. Ждёт, чтобы показать нам лодку. Узнал нас и жестом показывает, что всё прошло успешно.

Действительно, стоило им перейти площадь, как темный силуэт с тусклым огоньком посередине постепенно обрёл контуры и превратился в чауша, с которым пара рассталась прежде чем войти в церковь.

- Я доволен тобой, Озгюр. А теперь вы все можете быть свободны до утра, как я уже и сказал. Ожидайте меня там, где обычно, пожалуй. Развлекайтесь как угодно, однако так, чтобы утром я нашёл вас такими, какими оставил. Всё остальное завтра. Ступай.

Без лишних вопросов Озгюр передал фонарь своему господину, по восточному обычаю приложил ладонь к сердцу и растворился среди людей, которых много было в сердце города в эти предпраздничные дни.

- Место, куда мы направляемся, тебе назовет госпожа, почтеннейший, - обратился Селим к гондольеру, не выпуская из своей руки ладони незнакомки.

- Уже? Я полагал, что это будет по выходе из гондолы, - недовольно проворчал Селим, когда руки его незнакомки поднесли повязку к глазам. Какое эпичное поле битвы сейчас являли собой чувства нашего османца! Гордость, чувство самосохранения, досада и нетерпение, оттененные азартом и приятным привкусом тайны. Подобное состояние знакомо тем, кто не мыслит жизни без безумства. Сын Мехмета рассмеялся про себя: большинство окружения назвало бы его сумасшедшим, напомнило ему множество случаев с незапамятных времён, когда красивая женщина успешно служила орудием мести, отвлекая чириканьем, и обратило внимание на то, что совпадений не бывает и случайное знакомство зачастую далеко от случайности. Однако молодой бей с его нравом лишь ухмыльнулся бы в ответ, а кого-то поднял бы насмех и открыто намекнул, что иногда благоразумие очень напоминает трусость. Мог ли пашазаде отказаться от подобного приключения? Не существовало на свете причины.

- Граф? Прекрасно. Я мог бы поймать тебя на слове и сказать, что граф не давал никаких обещаний и имеет право пользоваться любыми уловками. Кто сказал, что этот европейский вельможа чист, как стеклышко? Он только что появился из дымки воображения, какой с него спрос? - шутливо шепнул молодой бей по-французски.

У шелка свой характер. Он может напоминать холодную, скользкую змею, а может и кожу шестнадцатилетней девственницы. Шарф, который оказался на глазах османца, был тёплым. Тонкие ноздри османца затрепетали, как у породистой гончей, вдыхая пряный и сладкий запах женского тела.

- Коли отбросить шутки, то если ты хочешь, чтобы я действительно ничего не видел, дочь капитана жандармов, оберни шарф дважды и затяни узел лучше, - посоветовал он француженке, пока та хлопотала над повязкой, - иначе наша договоренность пострадает, а я не готов, чтобы мое слово впервые в жизни оказалось нарушено, пусть даже из-за сторонних обстоятельств. У нас это не принято.

Машинально османец поднял руку, чтобы ощупать повязку, как делают лишённые зрения люди, когда что-то касается их лица, пока она хлопотала. Почувствовал, как его ладонь ненароком накрыла пальцы незнакомки, которые та еще не отвела. На несколько секунд задержал эту тонкую руку на своей щеке, прежде чем почувствовал ее тёплые губы на своих губах и ответил на этот поцелуй со всем жаром. В предкарнавальное время нет запретов.

Для головокружения сыну Мехмета необходимо было что-нибудь посерьезнее, чем несколько оборотов с завязанными глазами, даже оборотов быстрых. И всё же реальность слегка ускользала от него. Думается, примерно то же ощущал Телемах, которого Елена угостила вином с добавлением непенфа. Он стоял на ногах, стоял твердо, хотя зи успел зацепить мысом сапога один из камней мостовой: тот весьма некстати выдавался над своими собратьями и заставил пашазаде слегка запнуться. Он чувствовал руки француженки, чувствовал землю, и сделал шаг на борт лодки без колебания.

Итак, нос гондолы смотрел вправо, если стоять спиной к церкви, это Селим отметил для себя первым делом, как только они пересекли площадь. Базилика находилась за спиной, когда они садились, то бишь по правую руку, если занять место на скамье. Канал широкий, однако разворот не почувствовать невозможно. Пока слишком просто для того, кто хорошо знаком с морем, однако тем сильнее кипела кровь, разжигаемая азартом.

Отредактировано Селим-бей (2019-12-13 12:14:29)

Человек так уж создан, что ко всему приспосабливается довольно быстро. Спустя пару минут сознание пашазаде смирилось с тем, что глаза внезапно стали бесполезны. Смирившись, оно заставило работать вместо зрения осязание, обоняние, слух и шестое чувство, которое именуют интуицией. Ничто уже не мешало молодому бею насладиться положением, в котором он волею судьбы оказался. Селим теперь мог прочувствовать каждый миг этого полного сладостных загадок пути.

Парфюмеры и дрогисты на Бедестане проводили дни и ночи за древним искусством создания ароматов. Затаив дыхание, облизывая пересохшие от волнения губы, они дрожащими руками роняли по капле драгоценного масла в очередной флакон, пытаясь сотворить нечто, что прославит их. Некоторые достигали таких успехов, что кокучубаши, придворный парфюмер, платил хорошие деньги за их труд, само собой, присваивая себе все лавры. Однако если даже эти безымянные творцы - какой грех! - когда-либо превзойдут первого цветовода, то бишь Аллаха с его благоуханными райскими садами, их творения имеют свой предел. Они прекрасны, способны украсить существование, как любой другой предмет роскоши, однако все они чем-то похожи один на другой. Роза, амбра, мускус... Разница чаще всего лишь в пропорции, да в паре-другой новых нот.

Однако начало этой ночи, сын Мехмета знал наверняка, навсегда отпечатается в памяти. Соленая морская вода, горьковатый дым карнавальных костров, который переливался множеством оттенков, мокрая древесина с йодистым оттенком наросших на дне гондолы водорослей, и над всем этим запах волос, что постоянно касаются его шеи, и запах тёплой женской кожи, пряный и свежий как абрикосовый цвет. Ее волосы, чуть влажные от ветра с залива, все еще сохраняли впитанные в лавке купца курения, но это не мешало им веять чем-то своим: темный густой мед, листья мяты и ореховое масло. Можно ли было сейчас связно выразить свои мысли, да еще не на родном языке? Фразы между поцелуями получались отрывистыми, рваными, но он был уверен, что пери поймёт суть.

- Да. Ты не станешь жалеть. Кто опасается подойти к огню, тот умирает от холода - возможно, не сразу, зато верно. Глаза перестают блестеть, а кровь холодеет. Сожаление - удел слабых. Оно горше самых горьких трав. Хуже яда. Яд лишь убивает тело, а сожаление способно отравить лучшие из воспоминаний. Сам Аллах дал людям молодость и вложил огонь в сердца, разве не так?

Селим касался горячими поцелуями то жарких губ, то нежных скул, то округлого подбородка, но то и дело чувствовал вместо кожи гораздо более грубую маску и едва сдерживался, чтобы не сорвать нетерпеливо и не выкинуть за борт этот бесполезный кусок бархата. Меховой воротник мешал не меньше, однако до момента, когда они окажутся скрытыми ото всех, оставалось ничтожно мало времени. Молодой турок хорошо это понимал, а потому сам рассмеялся собственному нетерпению. Наощупь, без возможности их видеть, пальцы и запястья его спутницы показались бею еще тоньше и еще более хрупкими, но была в этих руках сила, как в стебле водяной лилии.

Селим не возражал бы, если бы эта дорога продолжалась дольше. Однако ему показалось, что не прошло четверти часа прежде чем он почувствовал мягкий толчок.

- Мы на месте? - по-итальянски спросил он гондольера, инстинктивно обернувшись, будто на его глазах не было повязки.

- Приехали, сеньоры, - флегматично отозвался тот с видом человека, которому совершенно все равно, что везти: бревна или пары с их тайнами. Даже раздирай его изнутри тысячи любопытных чертят, он давно научился принимать эту безразличную мину. Если живёшь в таком городе как Венеция, да еще промышляешь таким ремеслом, то быстро перестаешь чему-либо удивляться. Его дело получить плату и доставить, куда нужно.

О, ночь, благословенное время. Время теней, шепота и шорохов, тайн и интриг, время благоухания вечерних цветов, время запертых дверей, которые приоткрываются и закрываются вновь, опущенных ставней и плотно задернутых гардин. Время прохладного ночного ветра и жарких рук. Время, когда слагали свои строки Физули, Руми и уроженец итальянской земли Данте. Время кошачьих беззвучных шагов. В ночном Стамбуле хозяевами улиц становятся те, у кого мягкие лапы и чуткие острые уши, а глаза горят как жёлтые звезды. Селим любил сумерки и ночь. Время свободы. Благородное время: день чересчур криклив и настырен, подобен человеку, которого излишне много, гвалт, пыль и излишняя пестрота.
На ночные светила можно смотреть открыто, не жмурясь. Алмазная прохлада, голубовато-серебристый свет, мягкий и успокоительный, как женские руки. Даже неверные считают луну символом чистоты и видят в звездах свои судьбы. Будь благословенна, ночь, чистая, как тонкий серп молодого месяца Рамазана.

Они слегка удалились от самого сердца города и здесь уже почти ничто не нарушало тишину, кроме плеска воды и вышеописанных фраз, которыми негромко обменялись трое человек. Деревянный пол лодки под ногами, затем доски причала и камень мостовой, галька, отскочившая от мыска сапога и прокатившаяся с дробным стуком. Звук лёгких шагов рядом и чуть учащенное из-за волнения дыхание, маленькая рука, служившая сейчас бею путеводной нитью.

- В двадцати шагах от причала. Ценные сведения, когда речь о венецианском палаццо, - царапнула досадливая мысль.

Да, пара десятков шагов, не больше, однако как ни старался, Селим не смог бы уловить направления. Зато не утаим, что на этом коротком пути свободная рука служила ему ориентиром. Перчатки предусмотрительно оставались заткнуты за пояс после нескольких сладостных минут пути в гондоле. Есть вероятность нащупать что-то необычное. Вполне может попасться какая-то деталь, которая поможет потом узнать улицу. Однако нет. Пока он ощущал лишь воздух. Если бы они прошли чуть дальше по улице... Стены домов бывают очень своеобразны, как вычурное отражение фантазии владельцев. Или, по крайней мере, появилась бы возможность выстроить в голове цепочку, последовательность. Дома стояли бы один за другим: у одного гладкая стена, лишь недавно покрашенная, после неё - шероховатая поверхность кирпича, а затем - неровности штукатурки, к которой так всегда неблагосклонна сырость. Однако нет. Оставалось одно, самое ценное: фасад того самого особняка. Щербины на ступенях лестницы недурно ощущались сквозь подошву тонко выделанного сапога. Пока его таинственная провожатая возилась со связкой ключей, что было очевидно по их тихому позвякиванию друг о друга,  пашазаде оперся ладонью о дверь. Дверной молоток. Выпуклая резная шишка с кольцом под нею. Что же это? Что за фигура? Нижняя часть чуть выдаётся вперед, чуть врезается в ладонь. Круглый верх, будто бы волнистый. Во имя Аллаха, что же такое? Как никогда зачесались руки сдвинуть повязку, но нарушить правила игры в самом начале... О, нет. Ни за что.

Тепло хорошо протопленного дома дыхнуло в лицо, как дышит любимая лошадь. Столь же приятное ощущение в зимнюю ночь.
Кошачьи глаза видят в темноте не хуже, чем днем. Человеческим необходимо время, чтобы привыкнуть. Пашазаде успел уже изрядно привыкнуть к темноте, к ощущениям, которые возникают в отсутствие зрения. Даже скромное свечное пламя заставило его невольно прищуриться. Показалось похожим на полуденное солнце: большой светящийся шар, от которого исходят острые как стрелы лучи. Так можно различать что-то, кроме тьмы и света. Предметы выплывали, выделялись очертаниями из мрака, но где-то там, в глубине, а прямо напротив - женское лицо, словно луна в постепенно рассеивающейся дымке. Рыжие волосы в свете ночной лампы показались огненными.

- Аллах сделал человека из глины, а пери из огня. Можно ли теперь сомневаться? Ты - пери, - тихо ответил османец, - и пусть сейчас провалятся в преисподнюю все самые сладкие вина мира. Вспомним о них позже.

Отражение свечного пламени в зрачках. Шелк медных волос. Горячие губы и властным жестом привлечённый к себе стан, заключенный теперь в руках и одновременно свободный, ибо счастье обоюдного обладания есть наивысшая из свобод.

Отредактировано Селим-бей (2020-03-22 09:16:21)

Для османов нет большей гордости, чем их вера, хотя даже самый правоверный не смог бы отрицать, что когда-то их предки почитали землю и ветер, небо, солнце и огонь, покамест не отклонились на своем пути в сторону арабского халифата, что неминуемо должно было произойти, ибо всё предначертано у Всевышнего. С именем милостивого и милосердного Аллаха на устах и мечом в руке они стали теми, кем стали. Однако в иные минуты в любом человеке просыпается и властно напоминает о себе дремлющий в глубинах его естества язычник, который не молит, но требует и бунтует. В те минуты, когда твоей груди касается скрытая лишь тканью нежная грудь, за которой отзывается короткими частыми ударами чужое взбудораженное сердце, когда жаркое дыхание влажных терпких уст легко обращает в пепел все мысли до единой, когда зрачки, мерцающие напротив твоих глаз, затягивают, точно темный омут, из которого не хочешь выплыть до скончания дней, когда родинка на щеке, эта едва заметная точка на полупрозрачной коже, вмещает всю премудрость жизни, весь Коран и Сунну, шариат, тафсир и книгу Тариката, как и буддийскую веру и христианские заблуждения. В такие минуты не разбираешь, сколь мимолетны и неверны ласки, ибо живёшь мгновением.

Пришлось совершить изрядное насилие над собственным телом и духом, чтобы позволить отстраниться, отпустить женщину на несколько шагов от себя. Будто они срослись кожей за малые несколько часов, а вместо поцелуев оба пили солёную воду. Чем больше пьешь - тем сильнее жжет и жажда становится нестерпимой. Бей держал эту почти незнакомую, постоянно ускользающую дочь далёкой и чужой ему Галии в объятиях бережно, однако в противодействии, - когда он нехотя размыкал руки, - можно было легко ощутить, сколько в них сдержанной силы. На долю секунды османец испытал острую ревность к ножке бокала, которую сейчас обовьют эти белые прохладные пальцы, что только что касались его. Он, кажется, позволил отойти лишь затем, чтобы у зрения появилась возможность охватить это прекрасное создание целиком, хотя бы и в полумраке. Да и есть ли среди прекрасных пленительниц те, кто не любит истомить и измучить, дабы плоды, сорванные на пределе нетерпения, оказались многократно слаще? Короткого мгновения хватило также, чтобы довольно резко потянуть раздражающие завязки собственного плаща и расстегнуть верхние пуговицы камзола, стесняющие и так сбивчивое дыхание. Повел плечами и плащ тяжело, мягко скатился к ногам позади, будто вздохнул от столь небрежного и неуважительного обращения со своей подбитой мехом особой. И не даром, ибо этот кусок плотной ткани, столь ему привычный, мог кормить семью бедняков в течение полугода. Кажется, один из эглетов даже не выдержал рывка: отделился от шнура, беззвучно потонул в ворсе ковра и тоже не привлек к себе вельможного внимания ни на миг. Впрочем, не привлек бы, даже громко звякнув, через него просто переступили бы.

Совершенно хмельной, не отводя блестящих глаз, османец смотрел, как льются перепутанные его же нетерпеливым пальцами пряди, похожие на древнюю вязь, написанную золотыми чернилами. Смотрел на падающий плащ. Привыкшими уже к свету глазами убеждался, что затянутый в немилосердную ткань стан (доселе доступный лишь ласкам его нетерпеливых рук, но не взгляду) - что стан этот всеми своими линиями должен бы принадлежать скорее боязливой девственнице, нежели той, что успела дать жизнь ребенку. Однако и это магическое зрелище он не готов был созерцать вечно: не позволила бы горячая дрожь, что пробегала по его жилам.

Наследник Мехмет-паши шагнул вперед, к столу, взял кувшин, сам наполнил бокал и вложил в тонкие пальцы женщины, дабы она утолила свою жажду, что было почти неслыхано для него. Только сейчас он ощутил, что и его собственное нёбо пересохло, словно опаленное ветром хамсин*, однако распаленное сознание не позволяло раньше этого заметить.

- Заставила меня передумать. Ты спрашивала, можно ли? - блеснула и полилась во второй бокал влага цвета темного турмалина, так ценимая язычником-Катоном, тем самым, что призывал разрушить Карфаген: Carthago delenda est.

Один длинный глоток и вновь глаза в глаза, не отрывая взгляда. Негромко цокнуло основание бокала о столешницу.

- Хоть мудрый шариат и осудил вино, - вновь привлекая безымянную пери к себе, шепнул османец ей на ухо короткие строки, известные ему примерно как аяты Священной Книги и написанные будто специально для них, а посему внезапно всплывшие в памяти даже в такой момент. Склоняясь в душистый, медово-горьковатый мягкий поток волос, исчезая в нем лицом, произносил строфы так, как они были сложены, - на практически родном для него с детских лет фарси. Буквально парой слов передал (насколько позволяли остатки совершенно затуманенного разума) суть на языке галлов, чтобы та, к которой обращался, поняла,

- Хоть терпкой горечью пропитано оно, мне сладко с милой пить. Недаром говорится: "Мы тянемся к тому, что нам запрещено".

Он собрал с губ женщины оставшиеся на них капли винной влаги короткими, жадными поцелуями, словно раненный, которого мучит лихорадка, с тем пылом, на который способна лишь молодость. Только молодость даёт телу тот жар, а разуму - такое безумие, чтобы полностью раствориться в моменте, чтобы вместить в него всю жизнь, которая впереди, а не воспоминания о прошлом, все жизнелюбие, обратить их на находящееся под твоими руками существо и сполна насладиться тем, что оба готовы щедро подарить друг другу. Капли на ароматных устах блестели, как утренняя роса или каменья, но последние, как мы уже сказали, Селим не ценил по причине доступности и избытка, хоть разбирался в них и отдавал должное красоте, а эти, живые, содержали в себе всё сущее.

Освобождая от скорлупы корсажа перламутровую, точно напитанную лунными лучами плоть, теплую и трепещущую, сходя с ума от количества разнообразных слоев, не такого уж великого, но казавшегося ему поистине бесконечным, сын турецких земель вовсе не помнил о том, что по условиям договора эта ночь будет единственной. Его горячие, требовательные ладони давно преодолели пелену юбок, устраняя преграды, то вкрадчиво, то бесстыдно пробираясь сквозь жёсткую ткань, кипу кружева, тропинки подвязок. Скользили по атласным бёдрам, будто навсегда выжигали прикосновениями эту ночь и память о себе по пути к источнику, одновременно животворному и губительному. Дай он себе полную волю, первый их обоюдный голод был бы удовлетворен прежде, чем они добрались до ложа, без свойственной Востоку изысканности и неторопливости, а всему хрупкому, что находилось на столе, поневоле пришел бы конец, но нет, вещицам повезло.

Подхватив женщину на руки, ощущая эти несколько шагов легкую тяжесть тела с ликующим удовлетворением (ибо это означало, что происходящее происходит не в вышних сферах) он опустил ее на украшавшее постель покрывало...

Отредактировано Селим-бей (2020-07-13 17:30:42)

Когда раскалённая лава встречается с чистой, прохладной океанской водой, происходит взрыв. Так погибли многие вулканические острова. Не всегда стихия разрушительна, однако сколь слабы слова любого человеческого языка, чтобы выразить даже тень ее мощи. И стихия знает, что такое затишье. Никогда не бывает настолько тихо, как после взрыва.

Если бы не толстые стены да не закрытые по случаю зимнего времени года ставни, в маленьком алькове можно было бы услышать, как плещется ближайший к палаццо канал о каменную колыбель, в которую он заключён и которая его стесняет.

На широком ложе стеснения не было. Словно молодые, длиннотелые и гибкие животные, уставшие от любовной игры, двое покоились на смятых простынях. Переплетя пальцы с тонкими горячими пальцами женщины, он с безмятежной улыбкой ждал, пока воздух перестанет разрывать его лёгкие изнутри и вместо коротких глотков вновь начнет литься в грудь плавно. Сыну ислама не положено никому и никогда показываться полностью обнаженным, однако строгие запреты, уже не раз нарушенные за этот день, менее всего волновали сейчас бея. Полуприкрыв веками все ещё затуманенный взгляд, свободный и ничем не скованный, османец лежал, удобно и вольготно заложив согнутую руку за голову с растрепанными влажными волосами и мягко приклонив к своему покрытому испариной плечу медововолосую голову иноверки. Так он мог время от времени касаться губами ее высокого лба, также покрытого мелкими бисеринами сладкого, терпкого пота и прилипшими мелкими завитками, залитой внутренней краской щеки или губ, припухших от поцелуев, которые за эту ночь далеко не всегда бывали сдержанными.

В сумраке казалось, что тело той, что делила сегодня с ним ложе, светится, будто белый цветок в ночном саду или крылья белого мотылька. Даже Селим, который в сравнении со многими своими соплеменниками обладал очень светлой кожей, рядом с нею казался смуглым.

- Тебя в детстве будто купали не в воде, а в кобыльем молоке и впридачу умывали снегом, - усмехнулся пашазаде, не отказывая себе в удовольствии пожирать глазами то, что так совершенно создал Аллах.
- В Стамбуле снега почти не бывает, это большая редкость. Когда он выпадает на короткое время, все высыпают из домов и глазеют на него как на диво. Но мне кажется, твои руки белее.

Он повернулся со спины на бок, лицом к дочери галлов, и дразнящим движением пробежался пальцами от ее точеной шеи и до самой кисти, задержался лаской на запястье. Качнул подвеску на золотом браслете, который приметил довольно давно. Вещица недурно оттеняла красоту женского запястья, которое было можно при желании обхватить двумя пальцами. Довольно широкий браслет, может свободно кататься по тонкой руке, но не он сам привлек внимание бея, а прихотливой, необычной формы подвеска. Цепкий взгляд на мгновение впился в безделушку и тут же взметнулся вверх, отдавая должное живому творению Создателя, а не побрякушке.

Губы молодого турка вновь потянулись к губам женщины. Но наткнувшись взглядом на бархат маски, сын паши остановился в своем намерении.

- Если бы этот вопрос так не жёг мне язык, я, возможно, удержался бы. Но я не могу. А все-таки скажи, ты искренне думаешь, что я не узнаю тебя, - почти вкрадчиво, неторопливо выдохнул он, - если ты до последней минуты будешь прикрывать часть лица этим лоскутом? - палец османца небрежно очертил контур маски.
- Не узнаю глаза, голос, руки?

Если бы пашазаде мог сейчас связать слова в фразы, он напомнил бы этой безымянной покамест для него дочери галлов, что она говорит с человеком, который привык видеть женское лицо преимущественно через ткань или резную ширму.

Он сказал бы, что будь он ее земляком, или, скажем, германцем, который ни дня не проживет без свиной ножки или англичанином, любителем эля, вопрос иной. Однако он не тот, не другой и не третий.

Он мог поведать о том, что если в османских землях женщина открывается перед тобой, то она либо ещё играет в куклы, либо она твоя мать, сестра, жена или возлюбленная. Даже перед родным братом своего мужа женщина предпочтет покрыться, для нее он чужой мужчина. Таковы уж обычаи.

Мог бы в красках описать, что маски, эти жалкие кусочки ткани, не идут ни в какое сравнение с чаршафом, так на его родине зовётся плотная вуаль. Когда идёшь по улицам Стамбула, ты можешь видеть целую радугу расшитых платков да глаза, но никак не женские лица. Христианки и иудейки могут там спокойно соблюдать каноны своей веры, османцы относятся к этому с большим уважением, они ведь тоже свято чтят Авраама и иных пророков. Однако они предпочитают избегать лишнего внимания и также пользуются вуалями.

Однако столь пространные рассуждения сейчас для Селима представлялись ношей неподъемной. Сколь не велеречивы сыны Востока, но попробуй связно и долго говорить, когда тебя будто окунули в теплый песок, а по жилам неспешно растекается горячий мед после того, как усмирен первый бунт плоти, этот отдельный род безумия. Попробуй говорить, когда губы способны только лишь паломничать по прекрасному женскому телу, не оставляя неизведанным ни единого изгиба, ни единого холма или долины. Пересчитывать поцелуями каждый позвонок тонкой шеи, задыхаться, впивая ее вкус. Она дала понять словами, что к ней не прикасался никто с момента смерти мужа, однако бею не нужно было никакого иного подтверждения кроме языка ее тела, кроме той сладкой судороги. Мог ли не понять, когда оно пылало, плавилось, горело в его руках, расцветало, будто огненный и одновременно прохладный цветок?

- Я с гораздо большим удовольствием без конца слушал бы твой нежный голос. Он звучит приятнее, чем птичья песня в саду. Но ты ответила на мой вопрос и теперь я, как человек честный, отвечу на твой, чтобы в долгу не оставаться, - с негромким смешком ответствовал бей.

- Ты забываешь откуда я, моя сладчайшая пери. В пределах моей родины любой мальчишка-девственник уже может угадать черты женщины по тембру голоса, оттенку ее ногтей и форме кисти. Это не фарс, а вынужденная мера. Найдись здесь кусок ткани или лист бумаги и уголь, я набросаю твое прекрасное лицо и полагаю, что не сильно ошибусь. Видишь теперь сама, я не мог остаться разочарованным. Это невозможно. И я клянусь всем святым, что есть на этом свете, а я многое повидал: такая красота должна принадлежать тому и только тому, кто может по достоинству оценить ее. Кто может дать то, чего она заслуживает.

Тонкий, смугловатый палец турка очертил овал лица своей сегодняшней любовницы. Нежный подбородок, бархатистую щеку, скулу, точно высеченную из розового мрамора, скользнул к губам, провел по верхней из них на секунду замер в лунке над губой.

Сейчас он молчал, однако взгляд, которым он подтверждал свои слова, взгляд снизу прямиком в ее зрачки - или в ее душу - был куда красноречивее самих слов. Вряд ли француженка за свою жизнь видела такой взгляд, замутненный желанием, ласкающий и одновременно властный и горящий внутренним огнем, будто камень-карбункул.

- Я солгу, если скажу, что предпочитаю видеть тебя скрытой под одеждой, - ответил пашазаде, лаская восхищенным взглядом каждый изгиб этого прекрасного тела, насколько это возможно было в свечных отблесках.

Рассвет ещё и не думал заниматься. Небо только-только изменило свой цвет с непроглядно-черного на плотно-свинцовый, алая полоса на востоке забрезжжит лишь через час. Зимой в Венеции светает поздно. Приходилось вставать. Оставшись на краткое время в одиночестве, османец плеснул водой на лицо из умывальной миски. Невольно поежился, когда холодные капли стекли за шиворот, но тут же улыбнулся, расправил широкие плечи и вдохнул полной грудью насыщенный сладкими и терпкими запахами воздух, какой бывает лишь в алькове красивой женщины. Провел по взъерошенным волосам пятерней. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя как никогда прекрасно, полным жизненных сил и окрыленным. Всякий мусульманин независимо от обстоятельства обязан начинать свое утро с молитвы. Но признаться, то, что Селим неукоснительно соблюдал в Стамбуле, касаемо обязательных ритуальных омовений, поста и молитвы, он нередко нарушал здесь, в Европе. Правда, Всевышний, кажется, снисходительно прощал легкомысленность, обычную для молодости, и был терпелив. Во всяком случае, все семейство благоденствовало, хотя отпрыск вместо утреннего намаза частенько ограничивался несколькими словами благодарности Аллаху за то, что открыл сегодня глаза. Правда, словами искренними и горячими. Приходилось восполнять пропущенное после, когда была такая возможность и, справедливости ради, он исправно это делал.

Наскоро наброшенная рубаха, шоссы (которые привели бы в ужас любого мудариса, признающего лишь шальвары) да широкие штаны, какие носили с учётом того, что в районе колена они будут перетянуты сапогами. Вот и весь гардероб. Остальные составляющие так и украшали кресло, куда были неглядя заброшены несколько часов назад.

Любой на месте нашего бея испытывал бы волчий голод и поднос оказался встречен с благодарностью, тем более что сулил ещё какое-то время наедине. Однако слова пери произвели эффект набата.

- Что? - негромко произнес молодой человек, - повтори. Я поверить не могу. Ты не отказалась от своей мысли? Скажи мне, что не желаешь больше меня видеть. Скажи ещё раз, глядя мне в глаза. Иначе я буду думать, что ослышался.

Хлеб, который он только что разломил, из его пальцев вернулся на прежнее место. Так и не был поднесен к губам. Бокал, который он только что приподнял, опустился на столешницу.

- Я безумец, - с горечью и глубокой печалью, но без малейшей ноты гнева проронил он, - ты намерена уехать, чтобы там, в своей стране, по доброй воле войти в чей-то дом и принять имя, которое тебе сейчас неизвестно. У тебя на глазах слезы, потому что ко мне ты неравнодушна и в этом ты была искренна. Однако разум говорит тебе, что ты не хочешь провести молодость, называясь вдовой и хочешь обрести у себя на родине положение, которого ты заслуживаешь. Положение, которое тебе может обеспечить только мужчина, твой единоверец. Кто-то, кого ты ещё не знаешь. А может статься, уже знаешь и не желаешь, чтобы иноземец его обкрадывал. О...

По лицу османца все же прошла лёгкая судорога, ибо здесь ему стоило невероятных усилий сдержать себя и заставить угаснуть вспыхнувший в груди огонь. Серые глаза потемнели, блеск в них полностью потух. Так мрачнеет гладь озера, когда ее перестает освещать солнце. Серебро превращается в свинец. Надежда исчезла из его взгляда.

- Я понимаю, - негромко продолжил он, - кто может осудить тебя за это? Тебе нужно положение в своей стране. Потому что все иное, кроме этого, я могу дать тебе здесь с лихвой, - сын Мехмета высоко поднял горделивую голову, - и возможность распоряжаться таким роскошным домом, какого никто иной не сможет себе позволить, и возможность прижимать к груди ребенка, который был бы зачат и рожден в любви, а не в результате сделки, какую у вас зовут браком. И кто сказал тебе, что поступив так, как подсказывает тебе разум и законы твоей веры, ты не испытаешь горькое разочарование и не оросишь свои щеки слезами, как сейчас?

Слова замерли, звуки утихли, воцарилось короткое молчание. В несколько шагов молодой человек оказался возле своего ожившего видения. Коснулся утешающими поцелуями мокрых щек и беззащитных, таких сладостных для него губ. Гордый, носивший свое имя как шахское звание, никогда не склоняющийся ни перед кем, он молча притянул к себе одну из подушек, что оказались в беспорядке разбросаны после ночи и опустился на нее, оказавшись таким образом у ног незнакомки. Он не намерен был ранить ее. Он собирался ее переубедить и для этого ему вновь понадобилось умение говорить.

- Сейчас зима, - мягким, обволакивающим тоном говорил Селим, оборачивая в слова весь свой дар убеждения до последней искры. Теплые ладони касались тонких женских икр и нежных колен, лаская, согревая (камин давно прогорел) и одновременно будто бы запоминая наощупь их линии, - ты не можешь никуда уехать, дороги тебе не позволят. Подари нам по крайней мере эти несколько месяцев, когда ты свободна распоряжаться собою. Никто не знает, как обернется жизнь. Один Аллах знает, что с нами будет завтра. Позволь же мне видеть тебя. Узнать тебя. Не отнимай своими руками у нас эту возможность. Пусть прощание будет тяжелее, чем теперь, такова жизнь. Но у нас по крайней мере будет время. Часы, дни, месяцы. Это же целая вечность. Подумай. Я поступлю так, как ты прикажешь. Скажи только лишь слово, я уйду. Через несколько минут меня здесь не будет. Но только скажи мне, когда мы вновь увидимся.

Отредактировано Селим-бей (2020-09-20 22:08:53)

Прощальные ласки похожи на каштановый мед или поздние яблоки. Та же горечь, тот же терпкий осенний привкус. Ценишь каждый миг и чем ближе последняя капля, тем гуще и слаще. Это едкая и очень горячая капля, почти раскалённая. Она прожигает себе путь напрямую к сердцу и оставляет в нем кровоточащий след. Сын Мехмет-паши наслаждался этими последними прикосновениями и поцелуями, чуть вздрагивая от ощущения скользящих по его волосами тонких пальцев.

- Я и позабыл, что по христианским понятиям женатый мужчина связан, - усмехнулся османец, - Забыл, потому что не встречал здесь никого, кто подчиняет свое настоящее брачным узам, этой официальной сделке. Мы по крайней мере можем открыто иметь четыре супруги. Это куда честнее. Ты не хочешь отнять меня у жены? Но как можно отнять то, чего и так нет? - Селим пожал плечами, - она в Стамбуле, я здесь. Этим все сказано и это никогда не изменится. Спроси меня, как давно я видел жену, я даже не смогу точно ответить, - он честно задумался о точных сроках, даже наморщил лоб, но так и не вспомнил даты, - что-то около года. В мой прошлый визит домой она гостила у своих родителей в другой провинции и не успела бы приехать, да и не стоило ради пары дней. Вся моя семейная жизнь была такой, с самого начала. Я исполняю обязанности перед своей страной в Европе, она живёт в мире, к которому привычна и растит сына и дочь, которым ещё рано переносить дорогу. Причем возьми я ее с самого начала с собой, было бы ещё хуже. А ведь на моей родине в брак вступают даже раньше, чем здесь. Когда женят двух незнакомых между собой детей, которые впервые видят друг друга только после свадьбы, стоит ли ждать, что повзрослев и почти не живя вместе, они будут смотреть в одну сторону? В том нет ни ее вины, ни моей, - он пожал плечами, - таковы обстоятельства. Полагаю, на сем можно покамест завершить разговор о моей жене, - подытожил он мягко, но с интонацией и мимикой, которые не оставляли сомнения: на сей момент он сказал все, что хотел.

Нужно уметь отличать «нет» и «нет». В устах женщины это короткое слово может иметь сотню значений. Если не умеешь настаивать и добиваться, если привык отступать, ты не просто глупец: ты не мужчина и не достоин обрести награду. Однако с другой стороны иногда отказ означает именно отказ. В таком случае, если ты ведёшь себя подобно варвару, у тебя не больше прав именоваться мужчиной, чем у последнего труса. Не стоит доверять словам. Куда вернее и надёжнее смотреть в глаза своих подруг. Вот книга, в которой можно читать истоки мыслей, все обещания и все сомнения. Селим так и сделал: он поднял взгляд и сейчас не отрываясь смотрел в сверкающие от слез глаза чужеземки в прорезях все той же злосчастной маски, к которой он почти уже привык.

- И дабы исчерпать до конца эту тему: что до любых иных женщин, то если ты станешь для меня спутницей, если протянешь мне руку, я клянусь, что тебе не придется задавать вопросы, подобные нынешним. Никого кроме тебя не будет. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я держу слово?

С чего ты взяла, что я предлагаю тебе Стамбул и перемену веры? У тебя есть статус вдовы. Ты хозяйка самой себе. И при этом не теряешь ничего, лишь обретаешь возможности, которые у меня есть. Светскую жизнь, возможность видеть страны и даже континенты. Для моего Миража открыты и порты самых красивых городов мира и тихие бухты с кристальной водой, где можно затеряться на пару кратких, но сладких дней и исчезнуть для всех. При всем объеме своей миссии я могу себе это позволить, чтобы потом вернуться в свет, вновь приступить к обязанностям и наслаждаться яркой и искрящейся жизнью.

- Не мучить? - переспросил бей, чувствуя, что его вновь накрывает волной жаркого безумия. Пора было заканчивать с этим, ибо в противном случае он не мог ручаться, что не задержится до завтрашнего утра. Но прежде он намерен был высказаться до конца.

- Совсем наоборот, я пытаюсь предотвратить твои терзания. Муки выбора это ничто, поверь мне на слово. Ты колеблешься, не знаешь, как поступить, однако все дороги ещё находятся впереди. Разве не хуже, когда осознаёшь, что мог прожить свою жизнь иначе, а вернуть момент и исправить ничего уже нельзя? Только представь: ты понимаешь, что сделал выбор в пользу людских предрассудков, а не своих истинных желаний и не стал от этого ни на акче счастливее. Вот истинный ад.

Тебе нужно побыть одной, говоришь ты? Хорошо. Я дам тебе время.

Бей поднес маленькие женские руки к губам, коснулся долгим жарким поцелуем ладоней и запястий и встал.

- Я ухожу, как и обещал.

Спустя несколько минут он, готовый переместиться из рая в прохладное и хмурое зимнее утро, уже стоял на пороге маленькой гостиной, чуть надвинув на лоб шляпу и закутавшись в плащ.

- Три дня я буду ждать от тебя весть. Когда пожелаешь видеть меня, отправь это, - Селим отстегнул от плаща аграф в виде османского тюльпана и вложил в руку женщины, чтобы ещё раз коснуться ее кожи и лишь после этого надел перчатки, - в мой дом в сестьере Сан-Поло. Тогда в этот же день я буду тебя ожидать в том самом месте, где мы вчера впервые встретились и в тот же самый час.

Пашазаде не нужно было указывать иных ориентиров. Особняки особ подобного ранга не нуждались в этом. Их мог указать первый же встречный.

Отредактировано Селим-бей (2020-10-06 09:06:33)