Одновременно не прекращались попытки найти для Генриха подходящую корону. Новой претенденткой на руку очаровательного Месье неожиданно стала перезревшая Весталка Запада, которая на этот раз сама высказывала живую заинтересованность такой перспективой. Игры в переговоры шли долго, Генрих, хоть и понимал соображения и чаяния матери, длительное время не мог дать согласия из-за вполне естественного отвращения к будущей невесте. К счастью, ему не пришлось идти на подобную жертву: стороны соревновались в дипломатическом искусстве, выторговывая поблажки и уступки, и в конце концов, переговоры затихли сами собой, без открытого разрыва отношений. Анжу вздохнул с облегчением и бросился в очередное любовное приключение, тем более, что к нему наконец-то пришло настоящее чувство. Избранницей Месье стала очаровательная Мария Клевская – воспитанница суровой Жанны д*Альбре, матери Беарнца. Эта девятнадцатилетняя красавица впервые появилась в Париже по случаю своей свадьбы с принцем Конде. Генрих влюбился сразу же и безнадежно. Он вздыхал при луне, сочинял элегии, как влюбленный школяр, целыми днями не отходил от своей прелестницы. Наивная девушка беспечно поддалась этой страсти, по утверждению Брантома, она без борьбы уступила своему принцу дар, хранившийся для мужа.
Но любовная идиллия продолжалась не долго. Влюбленным предстояло расстаться так как каждый из них еще до встречи был связан другими обязательствами. Марии предстояло стать супругой старого уродливого карлика – принца Конде, самого большого смутьяна в стане протестантов, а Генриху… - надеть долгожданную, с таким трудом найденную корону.
Дело в том, что 7 июля 1572 года умер король Польши Сигизмунд Август, последний из великой династии Ягеллонов. Преемника ему должен был избрать сейм. Претендентов было двое: царь и великий князь Московский и всея Руси Иван IV, сама мысль о котором ужасала поляков, и сын императора эрцгерцог Эрнст, поддерживаемый Святым престолом, жаждавшим таким путем заполучить императора и Польшу в Христианскую лигу. Эта перспектива тоже не радовала польских протестантов и умеренных. Тогда Ян Замойский, бывший паж Франциска II, произнес имя герцога Анжуйского. Это устраивала и поляков, и Екатерину, уже видевшую «ремень», которым ее сыновья свяжут Австрийский дом, ей грезилась возможность претендовать на императорскую корону и в союзе с Турцией контролировать Средиземное море, т. е. положить конец тягостной гегемонии Испании. Довольны были все, кроме Генриха: перспектива ехать в далекую варварскую страну, где дремучие леса и лютые морозы, где до сих пор шастают татары, язык невозможен на слух, а манеры людей отвратительны, ему вовсе не улыбалась. Но ни добрая матушка, ни друзья, ни тем более Карл, исполненный злорадством, не хотели ничего слышать об отказе. Король, подстрекаемый Колиньи, который разыграл удивление, что Месье за год с легкостью отказывается от второй короны, чем немедленно возбудил черные подозрения в душе монарха, с пеной у рта и рукой на рукояти кинжала приказал ему царствовать. Генрих уступил, прибавив к своей ненависти к адмиралу очередную порцию злобы, еще усилившейся, когда стало ясно, что придется расстаться с Марией. Поддавшись чувствам, он сделал попытку не потерять хотя бы ее, раз уж его гонят прочь из дома. Заливаясь слезами, он пылко рассказал матери о своей любви к мадмуазель Клевской, умоляя государыню не выдавать ее замуж за ненавистного урода. Но это исступление испугало Екатерину. Ей показалось, что другая женщина может отнять у нее обожаемого сына. Выслушав его, она заговорила о суровом долге, интересах государства, в утешение подарила роскошные жемчуга. Месье был в отчаянии, а королева приняла меры для ускорения свадьбы.
События, последовавшие за бракосочетаниями принца Конде и Беарнца слишком хорошо известны и сложны, как отдельный объект исследования, чтобы здесь останавливаться на них подробно. Оговоримся только, что Генрих вынужден был принимать активное участие во всем этом безумии как первый принц крови, наместник королевства и единственная реальная опора своей матери.
Машина убийства была запущена, ни одна из враждующих сторон не сделала попытки остановить ее, напротив, противники только подливали масла в огонь, доводя до экстатического безумия и без того крайне возбужденны толпы народа.
Нет смысла оправдывать или осуждать Месье: бездоказательны утверждения об его личном участии в резне, зато известно, что он сделал попытку остановить Гиза, ограничить его жажду мести только кровью адмирала, известно также, что маршал де Косе-Бриссак именно ему обязан своим спасением. Конечно, из личных мотивов ему была выгодна и приятна смерть Колиньи и Конде, но когда принц предпочел мессу смерти, и тайная надежда Месье рухнула, он испытал только горькое разочарование, но не поддался той безумной ярости, которой все эти дни был охвачен его царственный брат.
По природе отнюдь не воинственный, с детства чуравшийся грубых мужских игр, он не мог радоваться виду утреннего Парижа, залитого кровью. Это воспоминание в последствии будет терзать его всю жизнь, чем отчасти и объясняется его веротерпимость. Молва, не без помощи королевы, приумножили его «заслуги» в эти страшные дни, в результате чего его популярность в католической партии многократно возросла, но на репутации появилось первое пятно, которое ему будет суждено носить даже через столетия после смерти.
После этих событий почти год Европа бурлила, как котел. Протестанты стали вновь показывать зубы, кинув клич своим единоверцам в других странах, поляки внезапно заартачились, задумавшись, может ли мим управлять головорез, а перед Месье замаячил призрак нового династического брака: в благодарность за Варфоломеевскую ночь Екатерина потребовала у короля Испании руку инфанты (впрочем, очередной матримониальный мираж скоро рухнул). Сам же Генрих на короткое время познал счастье: униженный принц Конде в нынешнем положении не смел ревновать, и голубки заворковали снова, милая сестричка Марго хоть и не пожелала развестись с грубияном Беарнцем, внезапно вернула брату свое расположение, даже Генрих де Гиз вновь стал близким и приятным в общении.
Но счастье не продолжается долго. Как генеральный интендант и первый принц крови, державший в своих руках фактически всю реальную власть, Месье был вынужден заняться политикой и войной, тем более, что рядом с ним больше не было Таванна, внезапно умершего на первых подступах к Ла-Рошели. Осада закончилась ничем, кроме огромных потерь времени и войска. Булонский эдикт 6 июля 1573 года фактически закреплял сложившуюся ситуацию: свободное исповедание кальвинистской веры в Ла-Рошели, Ниме и Монтобане . Посреди всей этой суеты даже рождение у короля дочери не принесло принцу особой радости, хотя оставляло его официальным наследником престола. Все было не к стати: явные признаки тяжелой болезни короля, предсказание придворного астролога Рене, которому Генрих, как и мать, безгранично верил, о близкой смерти Карла, рождение у государя девочки – эти события могли бы подарить ему тысячи надежд. Но именно сейчас поляки наконец-то приняли решение в его пользу, и Анжу понял, что теперь ему не избежать Кракова. Заявление Карла IX о том, что король Польши остается наследником престола выглядело почти как издевка – его сарматский край так далеко от Франции, что пока туда дойдут нужные вести, в Париже уже все свершится без его участия. 3 декабря 1573 Генрих пересек границу своего нового королевства, чтобы начать стодвадцатидневное царствование.
Ничего, кроме неприятностей, новые подданные ему не принесли. Стороны не понимали друг друга. Анжу были чужды и непонятны манеры, обычаи, традиции поляков, а паны не могли постичь хитроумной осторожности, тонкости игры прилежного ученика своей матушки и Макиавелли. К тому же мысль о Франции и любимой женщине не давала ему покоя. Королеве он писал тревожные послания, а принцессе пылкие стихи кровью. Так продолжалось с 19 февраля (дня официальной коронации) до 17 июня 1574 года, когда польский монарх получил известие о смерти короля Франции, и о том, что мать будет в королевстве регентшей до его возвращения. Побег от подданных был бурным, но удачным. Потом было 2 восхитительных месяца путешествия по Австрии и Италии. Где он вновь почувствовал радость жизни. И на рассвете 3 сентября новый король ступил на Французскую землю, чтобы править ей 15 лет.
Вступая на престол, двадцатитрехлетний Генрих был счастлив и горд осознанием своего возвышения. Увы, он не знал, какие тяжкие и горькие годы готовит ему судьба. А если б знал – отказался бы от власти, отдал престол младшему брату, так жаждавшему его? Признаться, этот вопрос мы не раз задавали себе, размышляя над трагической историей этого человека. Полагаем, что в ответе на него нашелся бы ключ ко многим его тайнам.
Когда благожелательные историки выносят суждение о нем, то обычно цитируют слова Летуаля: «Это был бы очень хороший государь, если бы ему досталось хорошее время» , или ссылаются на знаменитый пассаж д*Обинье: «Генрих Третий, государь, умевший вести приятную беседу со всеми, любитель учености, больший либерал, чем все прочие короли, смелый в молодости и в то время желанный для всех, в старости любимый немногими, король во многих отношениях, которого желали видеть на троне еще до того, как он на него сел, и который был бы достоин короны, даже если бы ему не довелось царствовать…»
Эти суждения следует признать излишне поспешными. Агриппа еще остался на высоте, став одним из не многих современников, сумевших дать достойную оценку великому человеку, рядом с которым ему довелось жить. Летуаль, скорее всего, просто расписался в собственном непонимании этой личности. На наш взгляд Генрих III не «…был бы очень хороший государь…», а действительно являлся им. Просто его величие как правителя проявилось не в привычных нам вещах, т е. масштабных завоеваниях, великих достижениях искусств и наук или создании империи. То величие, которого рок потребовал от короля, обычно не замечают современники и редко понимают потомки. Миссия Генриха была почти невыполнимой: сохранить единство страны, стремительно и неуклонно разваливающейся на части, защитить ее от соседей-хищников, вожделевших получить лакомый кусочек, остановить гражданскую войну, длящуюся без малого уже 40 лет, примирить две несопоставимые религиозные догмы, уберечь власть и государственные интересы от стаи титулованных стервятников, жаждавших добычи. Согласитесь, многовато для короля, нелюбимого своим народом, окруженного врагами в собственном доме и семье, терзаемого безумной и слепой любовью властолюбивой матери, слабого здоровьем и отнюдь не воинственного и не кровожадного. Последний Валуа сам взвалил на себя это бремя, когда 23 июня 1574 года навсегда покинул территорию Польши. Вряд ли он не понимал, что его ждет, какие услуги потребуются от него любимой Франции. Будучи фактическим правителем государства еще при жизни старшего брата, он лучше кого бы то ни было знал, как обстоят дела в королевстве. И, тем не менее, вступая на французскую землю, новый король воскликнул со слезами на глазах:
- Нет, в мире нет страны, которая стоила бы этого королевства!
Вся его дальнейшая деятельность была иллюстрацией к этой фразе. Подверженный многим человеческим слабостям и порокам, этот человек проявлял силу в одном – он никогда не поступался интересами государства. Были ошибки, просчеты, предательства, но преднамеренных или необдуманных действий во вред не было никогда. Даже его замечательная матушка порой грешила этим в угоду материнской любви, собственным эмоциям или амбициям ( поведение королевы на ассамблее 1574 года в Лионе). Причем, весьма интересно, как Генрих понимал эти интересы. В ту эпоху великого брожения умов, высочайшего религиозного пыла, когда в горн идей и религии смело и походя бросались тысячи человеческих жизней и судьбы государств, когда правители не отделяли национальных интересов страны от религии (ярчайший тому пример Филипп II Испанский), король Франции сумел не поддаться этим искушениям и за высшее благо почитал единство, мир и процветание страны. Да, он был глубоко и искренне религиозен, все современники свидетельствуют это, но личная религиозность не мешала монарху проявлять удивительную для своего времени веротерпимость, постоянно искать компромисс, не позволяя ни ультракатоликам, ни воинствующим протестантам окончательно погубить страну. За это монарха упрекали, обзывали безбожником, осмеивали, называли трусом и слабаком. Достаточно сказать, что его эдикт Пуатье являлся предтечей знаменитого Нантского эдикта, и Генрих IV просто умело переписал этот замечательный документ. В пику этому немедленно вспоминают Немурский договор 7 июля 1585 года, но постоянно забывают в каких обстоятельствах и каким образом он был составлен и ратифицирован. Что было делать королю, ставшему заложником собственных подданных, оставшемуся без денег, без армии в ситуации, когда против него были все: папа, могущественные соседи, королевство, родная мать и ближайший друг?
То время часто называют «эпохой трех великих Генрихов».
Двое из них – Генрих Наварский (впоследствии Генрих IV) и Генрих де Валуа воистину достойны были этого эпитета. А вот третий… в качестве третьего к этим персонам причисляют Генриха де Гиза герцога Лотарингского. Особенно в этом усердствуют современники-мемуаристы и хронисты. Даже столь рассудительные и инстинктивно враждебные клану Гизов люди, как Монтень и д*Обинье повторяют эту характеристику, не говоря уж о сумасбродной королеве Марго, не пожалевшей громких эпитетов своему первому аманту. Поистине непонятный случай.
Читая источники и литературу, тщетно пытаешься понять, что же великого было в этом беспринципном интригане, головорезе и предателе, кроме громкой фамилии и древнего грозного рода.
Род Гизов на протяжении многих лет был злым гением Французского королевства. Эти неутомимые потомки герцога Рене на протяжении целого столетия были одержимы мечтой овладеть французским престолом. Никаких реальных прав по рождению они для этого не имели, хотя и вели происхождение от Каролингов. Но честолюбию и жажде власти границы не ведомы, поэтому веселая семейка не чуралась никаких средств для исполнения главного дела их жизни.
Будучи одними из самых могущественных вассалов французского короля, они со времен Франциска I играли видную роль в политике королевства. Многочисленный и сплоченный род – они умели занимать ключевые позиции в расстановке сил и знали с какой стороны подбираться к власти. В их активе были и тесные связи с папским престолом, и кардинальские должности, и кровное родство с династией Стюартов – королей Шотландии, а также с королями Наварры, герцогами Тосканскими и другими знатнейшими домами Европы. Заполучили себе в родственники они и династию Валуа: принцесса Клод – старшая дочь Екатерины Медичи была женой Карла III (1545 – 1608 гг.), герцога Лотарингского, и сами короли Франции не избежали их сетей: стараниями матушки Генрих III был обвенчан с очаровательной и кроткой Луизой де Водемон, кузиной Генриха де Гиз.
Но всего этого главе рода хитроумному герцогу Франсуа казалось мало. Французский престол был крепким орешком, и чтобы его расколоть годились все средства. Поэтому с некоторых пор дом Гизов стал поддерживать теснейшие связи с самым могущественным государем того времени - Филиппом II Испанским (годы царствования: 1556 – 1598), державшим в руках 23 короны. Для более крепкой дружбы с суровым королем-монахом Лотарингцы сделались неистовыми католиками, и с начала религиозного противостояния во Франции борьба за истинную веру была ключом, открывавшим для них сердца французов и самым верным средством добиться положения при дворе и подобраться к короне. Святая Лига была их изобретением, вернее, уменьшенной копией Христианской лиги Филиппа II, действовавшей в масштабах государства. Сколько несчастий Франции принесла эта организация, объяснять не стоит, на ее счету тысячи жертв кровавого безумия, в которое амбициозные принцы неоднократно ввергали страну.
Франсуа де Гиз был интереснейшей фигурой, масштабной личностью – тонким дипломатом и умелым полководцем. Достоин его был и младший брат – кардинал Лотарингский, на всю Европу прославившийся своей хитростью. Дочь герцога Франсуа - герцогиня де Монпансье - была взбалмошной, но умной, очаровательной и деятельной дамой, вскружившей немало голов и всегда активно помогавшей братьям. Столь же лестную характеристику можно дать Людовику, сыну Франсуа, кардиналу де Гиз. Наименее приятной персоной из всей семейки, с которой столь близко были знакомы французские короли со времен Генриха II, был Карл, герцог Майенский – грузный и наглый грубиян с наклонностями мясника, странно сочетавшимися с тонким изворотливым умом, лисьей хитростью и невероятным апломбом.
А наиболее известным благодаря причудам фортуны, хронистам и неутомимому Дюма-отцу стал младший сын Франсуа - Генрих, знаменитый Меченый, которого веселая семейка сделала символом и знаменем своей партии. Достоин ли был младший из Гизов этой высокой чести?
Позвольте в этом усомниться. Атлетический красавец с роскошной фигурой, голубыми глазами и пшеничными кудрями, он был великолепен, умел пленять сердца женщин и очаровывать мужчин, был смелым и лихим рубакой, роскошным вельможей… Но и только. Ни особенной остротой ума, ни высокой образованностью, ни военным или дипломатическим даром этот идол парижской толпы не отличался. Если глубоко покопаться в истории той эпохи, то невозможно найти ни одного серьезного успешного предприятия, осуществленного лично им без чьей-либо помощи. Кроме, пожалуй, пленения сердца очаровательной Маргариты Валуа, что, по правде говоря, сделать было совсем не сложно. Впрочем, даже эта победа оказалась недолгой, ибо пылкий любовник не смог отвлечь Маргариту от планов на корону Наварры.
Однако у истории странное чувство юмора: Меченый остался в ней знаковой фигурой религиозных войн, хотя лишь пользовался «плодами с поля, вспаханного семьей». Но и этого герцог не смог как следует. Почти забравшись на вожделенную вершину, он слишком заторопился срывать «золотые яблоки» и потому в конце концов проиграл и погиб. Причем, виновником его гибели стал лучший друг детства, а впоследствии главный враг - король Франции Генрих III.
Впрочем, с точки зрения политической вина короля за эту смерть может быть оспорена. Разве не худшей кары заслуживал человек, который беззастенчиво позволял испанцам шастать по территории Франции и находился на содержании у испанского короля, действуя в королевстве как его резидент? Человек, который в течение почти 20 лет постоянно будоражил государство, возобновляя едва стихшую гражданскую войну? Человек, десятки раз клявшийся и столько же раз нарушавший свои клятвы?
Ирония судьбы, не правда ли? Бывший друг детства, а потом главный враг и гонитель не только при жизни отнял у Генриха все, кроме жизни, но и после смерти похитил его достоинство и уважение, отдав взамен клеймо тирана. И кому? – человеку, который жизнь положил на то, чтобы спасти родную страну от тирании, страшной тирании Гизов. Ведь если попытаться представить, что бы случилось с Францией в случае их победы, становится жутко. Как всякая новая династия, они стали бы любыми мерами укреплять свои позиции, опираясь на бездумную фанатичную чернь и иностранных наемников, а это значит новая гражданская война, бесконечное разорение страны, репрессии, драконовские законы, уничтожение любой искры веротерпимости, если не хуже: Франция вообще могла перестать существовать как самостоятельное государство – зачем Филиппу II такой неудобный вечно строптивый сосед, другое дело послушное вассальное королевство с покорным правителем, Англия бы тоже не упустила своего случая, такой великолепный хищник, как Елизавета Тюдор наверняка отхватила бы лакомые северные провинции под предлогом защиты реформаторов. И прощай милая Франция.

Подпись автора

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.